Вдруг опять во мне шевельнулась «демиургическая» сущность, причем теперь уже на более «низком» уровне — «мельхиседекском» (одна из половин разорванного Мельхиседека оказалась во мне) и мгновенно вернула меня к бредовым делам «творения» робота: его мыслеформа должна была развернуться в янтре действия, исполнителем которой должен быть уже не я, а какой-то персонаж из согласованной реальности, т. е. должна быть сделана как бы инъекция этой идеи коллективному бессознательному. Эта «мельхиседекская» сила как бы встряхнула меня, выводя из сомнамбулизма бессмысленного ожидания, и повернула мою голову направо: я увидел спину человека в черной одежде, который как-то быстро и одиноко удалялся от меня вдоль платформы. В голове у меня довольно вяло прокрутилась мысль о том, что это вот и есть артикуляция идеи робота, которую я эманировал у себя на диване. Причем интересно, что его «небытийная» сущность, двигательный механизм представился мне в виде какой-то металлической тележки, которую этот человек толкает, катит перед собой, врезаясь, вдавливаясь с ее помощью в самый край бытия, пролагая себе дорогу сквозь хаос, приблизительно так, как это делает железнодорожный снегоочиститель, пробиваясь сквозь снежные сугробы. Этот металлический клин-тележка, которую он толкает перед собой, обладает невероятной мощью, пробивной силой и обеспечивает защищенность, комфортность развертывающегося в бесконечность бытия — так мне все это представилось в ощутимых мыслеформах на реутовской платформе.
Однако созерцание этой янтры не отвлекло меня от моих личных проблем. Я оторвал себя от перил забора и спустился с платформы на дорогу, действительно, очень похожую на дорогу в Углях. Я двинулся по ней — было уже совсем темно — в бессмысленной надежде найти все же Анин дом. В то же время накапливалась безнадежность — ясной частью своего сознания я все же понимал, что в Реутово не могут быть Электроугли, но деваться вроде было некуда и я шел по грунтовой дороге в полной темноте, пока не дошел до лужи. Дорога упиралась в большой пустырь. Вокруг него были навалены кучи земли, какие-то бетонные секции, строительный мусор — за пустырем возвышался еще не достроенный огромный белый панельный дом, очень длинный, подъездов на 20. Посередине этого пустыря была большая грязная лужа с глиняными берегами. Не помню, задержался ли я на берегу этой лужи или сразу вошел в нее — во всяком случае, как-то махнув на все рукой, я вошел в эту осеннюю холодную лужу прямо в ботинках, она была не очень глубокой, чуть выше щиколоток. Я неподвижно застыл посередине лужи, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. В голове моей пронеслись какие-то странные мысли о том, что, вот мол, низ у нас водяной, а верх — голубой, что-то в этом роде. Я посмотрел вверх, на небо. Оно представилось мне недостижимой родиной, откуда я свергнулся в эту лужу. Я чувствовал себя каким-то спеленутым колосом, свалившимся с неба на нежилую твердь Богом, духом, парящим над бездной, над библейской водой. И я был чудовищно один. Вокруг не было ни единой живой души, и не только живой души, но даже деревьев, травы, зверей, звезд, света — ничего не было, просто они еще не были созданы, не были еще созданы даже их идеи, эйдосы. Эта полная небытийность засасывала меня все глубже, ужаснее, я не мог пошевелиться, мне хотелось умереть, но умереть мне было некуда, смерть еще тоже не была создана, она торчала на том берегу лужи в виде толстого витого стержня, которые используют в бетонных плитах, воткнутая в земляную насыпь — так тогда ассоциировалась у меня смерть — и я не мог до нее дотянуться, выбраться из этой мелкой лужи. В голове было пусто, вязко, темно, тело сковано холодом, от которого я не дрожал, а застыл. Я смотрел на строящийся дом — там мигали холодным светом вспышки электросварки, холодным, мертвым светом, видимо, работали в ночную смену. Но мне казалось, что там работают только механизмы, живых людей нет, и что вообще это какой-то пограничный бытию и хаосу «дом», идея какая-то скорее, а не дом, передний край домостроительства вселенной, где как раз и работает этот самый робот с тележкой. Над моей головой высоко пролетел такой же безжизненный, механический самолет. Одним словом я чувствовал себя как бы и «до» времени и «после» него, на краю круга, внутри которого — жизнь, бытие, а снаружи — сзади и спереди — небытие, хаос, в котором я и увяз. Я переживал мыслеформу «несотворенности» и «прежде всех век» из православного символа веры.