Понятно, что в системе этой всегда главенствовал Бог. Был в ней, разумеется, и он сам, Константин. Много сил, ума, времени потратил Константин на то, чтобы хоть в какой-то мере, в самой маленькой, соединить себя с Богом, чтобы Господь не забывал, помогал, содействовал… А люди… Люди, конечно, подразумевались, они существовали, разумеется, Константин даже был уверен, что их любит. Но в систему его мира они не входили. Господь и я – этого ведь более чем достаточно, чтобы жить. Люди существовали чуть в стороне некоей массой, которой надо было помочь жить праведно.
И тут вдруг оказалось, что у массы этой есть лица, судьбы, страдания, беды; что все те духовные знания, на овладение которыми уходила жизнь священника, не сами по себе нужны, не только для богословских размышлений и аскетических упражнений, но для того, чтобы помочь нерадивым детям жить легче, лучше, яснее…
Духовная гордыня… Страшные какие слова… Удивительно, но Константину казалось, что до приезда в Забавино он их и не слышал никогда. Нет, может быть, когда и слышал, но внимания особого не обращал.
Попоститься два дня перед причастием и исповедью Ольге было нетрудно: после известия, перевернувшего всю ее жизнь, она почти ничего и не ела.
Молилась она в последнее время и так постоянно. Открывала Молитвослов, читала нужные молитвы… Потом стала наизусть слова произносить. Но вот то, что с Богом можно просто разговаривать, – не знала, не научили ее.
А тут, как только домой вернулась, встала перед Образом Спасителя на колени, и слова полились, словно бы сами по себе. Ольга ни о чем не просила – просто рассказывала, какая на нее рухнула беда.
В конце только не выдержала и взмолилась:
– Господи, пожалуйста, ну, сделай так, чтобы все завершилось хорошо, Ну, что Тебе стоит, Господи, сделать так? Ну разве я в чем прямо так виновата, чтоб меня… – Она запнулась, не умея подобрать слова. – Ну, пожалуйста, даруй мне благо. Молю тебя. Умоляю.
Спаситель смотрел на нее. Она впервые в жизни почувствовала так остро и отчетливо: живые глаза с иконы смотрели именно на нее. Это был взгляд отца, с сожалением и жалостью глядящий на нашкодившую дочь. Очень добрый взгляд, проникновенный, сосредоточенный на ней, теплый и отзывчивый.
Она потом еще несколько раз вставала перед Образом на колени и разговаривала с Ним, и даже ожидала этих мгновений странной беседы – да, появилось ощущение именно разговора, а не монолога. Откуда бралось это ощущение, Ольга не понимала, да, честно говоря, и не хотела понимать.
Накануне страшного, решающего Ольга решилась причаститься и исповедаться.