Пятилетняя Лючия сидела за столом, болтая ногами и подпирая рукой распухшую щеку. На этот раз мать влепила ей пощечину за то, что она играла в лаборатории, где Мари готовила лекарства из опасных веществ – солей и кислот.
– Дармоед! – Мари выплевывала слова, развернувшись к брату. – Ты должен смотреть за ней, пока мы с Карло трудимся, чтобы ты мог сидеть за этим столом и есть наш хлеб. Ты ведь знаешь, что Лючии нельзя заходить в лабораторию. Никто не возьмет ее замуж, если она случайно разольет кислоту и изуродует себя!
– Сегодня ничего страшного не случилось, дорогая, – примирительно проговорил отец.
– Но рано или поздно случится, если девчонка будет играть, где ей вздумается!
Альфред, красный до ушей, виновато смотрел в тарелку, но, когда сестра отвернулась, состроил Лючии смешную рожицу. Девочка улыбнулась и тут же поспешно опустила глаза, боясь новой вспышки материнского гнева.
Каждое воскресенье Лючия вместе с родителями посещала мессу в церкви Святой Агаты дель Кармине. Мари, особенно почитавшая эту святую, много раз пересказывала дочери историю мученицы, хотя большую ее часть Лючия поняла лишь спустя годы. Будучи малышкой, она недоумевала, чего такого страшного хотел от Агаты городской префект, что та скорее предпочла пытки и смерть на костре. Мать не разъясняла значения слова «домогательства» и не уточняла, что случилось с Агатой в публичном доме, куда ее отправили после того, как она эти самые домогательства отвергла. Лючии оставалось довольствоваться пугающим, не вполне понятным словом «грех», за которым неизбежно последует небесная кара.
– Храни себя для достойного человека, – часто повторяла Мари. – Будь целомудренной, как Святая Агата. Иисус вознаградит тебя и пошлет доброго мужа и много здоровых сыновей.
Лючия догадывалась, что мать болезненно переживала то, что после первых тяжелых родов больше не могла иметь детей. Она надеялась родить Карло сына, который бы продолжил семейное дело, и, вероятно, в глубине души жалела, что ее первенцем оказалась девочка. Мари была строга с дочерью, и Лючия инстинктивно тянулась к отцу и Альфреду. Она мечтала о своей собственной семье, в которой ее дети – как мальчики, так и девочки – познают материнскую ласку.
Она никогда не звала Альфреда дядей, только по имени. Разница в возрасте не мешала им быть друзьями. Взрослея, она всё чаще бывала в его комнатке под крышей, где они играли на пианино в четыре руки, распевали арии из оперетт Оффенбаха и Штрауса и передразнивали двух помощников Морелли, которые жили при аптеке. Помощники ничего не смыслили в музыке, считали Альфреда нахлебником и открыто издевались над ним. А между тем молодой человек играл на органе в церкви, расположенной в нижнем городе, и, хоть и не мог позволить себе отдельное жилье, ежемесячно отдавал Морелли весь свой скромный заработок.