К осени ударила громовым раскатом главная международная новость: пала Берлинская стена.
Физической границы между ФРГ и ГДР больше не существовало. Официально страны не планировали объединяться еще долго, но дядя узнал от своих знакомых в правительстве ГДР, что воссоединение все-таки состоится – и не когда-нибудь, а в скором времени. Он написал Юркиной маме, что, пока этого не произошло, всей семье надо собраться с силами и пойти в посольство ГДР, ведь если страны объединятся, то иммигрировать в ФРГ будет еще сложнее. Мама пошла.
Слушая ее, Юрка поражался тому, как это сложно. Пока они могли иммигрировать только как еврейская семья. Но в этом случае хотя бы матери требовалось иметь в паспортной графе «национальность» слово «еврейка» и состоять в еврейской общине. Но национальность у матери – русская, а вступать в общину, вопреки стараниям бабушки, она упрямо отказывалась, согласившись лишь на одно – проведение обряда обрезания над Юркой. Дедушкина фамилия для Коневых была утрачена, а бабушка еще в начале войны сменила и фамилию, и имя. Ко всему прочему, все ее немецкие документы, в том числе и свидетельство о браке, были уничтожены. Жизненный путь деда окончился в Дахау, а это значило, что мать и Юрка могут считаться жертвами холокоста, но родство с дедом требовалось еще доказать. Единственный родственник в Германии, дядя по дедушкиной линии, приходился Юрке всего лишь двоюродным, и могло ли это чем-то помочь Коневым, пока понятно не было. Ясным оставалось только одно: нужно разыскать и восстановить множество документов. Но, несмотря на это, надежды на возвращение на историческую родину ни Юрка, ни родители, ни дядя не теряли.
А в СССР тем временем начался страшный дефицит: из магазинов пропали даже мыло и стиральный порошок, не было круп и макарон. Юркина семья вместе с другими стала получать талоны на сахар. Отец торчал на дежурствах днями напролет, мама надолго слегла с пневмонией. Уже привыкший к очередям Юрка мерз в длинной цепочке озлобленного народа с учебником по немецкому языку и слушал про забастовки шахтеров. Полмиллиона человек били касками об асфальт.
В Харькове было более или менее спокойно, но Володя писал, что в Москве не только шахтеры, но и остальные советские граждане, устав от полуголодного существования, стали выходить на митинги. А с ними и сам Володя, проявлявший живой интерес к политике.
Юра ожидал увидеть на следующей плитке вереницу из муравьев, но дождь продолжался. Юра смотрел на блестящую от воды, пустую поверхность, и ему казалось, что вот-вот из травы выбежит муравей, а за ним другой, потом еще и еще, и они перечеркнут очередями плитку, как был перечеркнут ими весь 1990 год. Очереди стояли везде и за всем, чем только можно: за водкой, сигаретами, едой. Они тянулись от магазинов и палаток, замирали у кабинетов консерватории, расстилались километровыми полосами от посольств.