Я вкладываю эти письма в нашу капсулу времени со слабой, но все еще живой надеждой на то, что ты когда-нибудь их прочитаешь. В конце концов, эта капсула – своего рода почтовый ящик. Единственная возможность тебе их получить. Или могила моего прошлого? Не знаю. Я постараюсь больше не писать писем своему немому собеседнику. Хватит».
Юру скручивало изнутри – от понимания, насколько Володя прав в письме. Они не смогли сберечь, они потерялись сами и потеряли себя. Да, Юра стал музыкантом, как и обещал. Но он не обрел счастья. Все, что осталось у него сейчас, – карьера и одиночество. А одиночество в тридцать лет совсем не такое, как в шестнадцать, когда только кажется, что ты никому не нужен. От Юриного одиночества едва ли нашлось бы спасение, потому что рядом уже никого не было. Мать умерла, отец его знать не хочет, а настоящих друзей почти не осталось: у кого-то появились семьи, с кем-то поссорился, кого-то просто потерял, как когда-то «Ласточку».
Володя тоже был одинок, но он сам обрек себя на это одиночество. У него не было никого, с кем он мог бы поговорить, кому открыться, – поэтому он и писал все эти письма.
Конверт последнего письма отличался от остальных – современный, продолговатый, бумага выглядела более светлой и новой, на нем не было надписей, только тем же карандашом проставлена дата – 2001 год. Юра развернул его. В отличие от других писем, написанных на тетрадных листах, это было написано на офисном листе формата А4, сложенном втрое.
«Это письмо последнее. Теперь я понимаю отчетливо: пришло время избавиться и от этой привычки, она больше мне не нужна. Здесь не будет криков о помощи, это письмо – подведение итога. К тому же для него есть повод. Прозвучит странно – я купил свою юность. Но надо жить дальше. А оглядываясь назад – когда пишу, я все равно вспоминаю о тебе, – трудно идти вперед.
Мне бы очень хотелось сказать, что я ни о чем не жалею. Но, увы, это не так. Жалею, и сильно. Не о тебе, а о том, что сделал с собой в восемьдесят девятом. Если бы я знал, какие будут последствия, я не то что не стал бы лечиться, я бы задушил этого „врача“ голыми руками. Что за психиатр такой? Где его компетенция? Где были его глаза, в конце концов? Как врач не смог разглядеть за моей привычкой наказывать себя – а ведь я говорил ему об этом! – признаки суицидальных наклонностей? Именно с этим нужно было бороться, а не с тем, что я тосковал по своему другу Юрке Коневу. Он говорил, что, когда мы заглушим влечение, пройдет и привычка обваривать руки. Если бы! Но не только это, а еще другие последствия его „лечения“ аукались мне почти десять лет.