Она где-то учится и что-то ест. У нее есть или были родители. Как получилось, что она — здесь? Эта без возраста, без пола, напарница ее и, видимо, заправила всех тутошних дел, хотя что ей может сниться? Какие у нее желания? Люба... Абсурд тянуть нить из детства в этот сортир: и не та, и ничего общего, — впрочем, уже в том, что приходит мысль проследить что-то от того лета до теперешнего вечера-ночи, уже смысл. Вдруг для того и явилась эта Люба, чтоб вспомнить мне ту, совсем не похожую (а ведь какая была? какой могла стать?!), вспомнить себя и осознать, во что превратился... У нее удивленный взгляд. Ничего не знает? Можно ли в такой артели? С таким наставником? Или как раз можно, именно потому, что в данной компании как с ядом — не действует, если чересчур много, как посреди болота: смрада и топи, на грани воды и воздуха — лилия. О чем думает? Чего хочет? Да, ведь где-то учится — решил. А почему мы не говорим? Или я так задумался? Нет, молчание. Аркаша — в сне. Ты — молчишь. (Ты. Она уже — Ты?) Гости. Где они? Дверь. Таинственный ход в неведомое. Они — там. Пойти? Посмотреть? Дракон? Он съел бы их. А может, и слопал? Вдруг там комната для любви со всякими изощрениями? А если шайка? Убьют... Заговорить? У нее — дочка. Сама — девочка. Почему думаю так, если — дочка. Думаю и не удивляюсь. Пьян?
Дверь в неизвестное помещение самостоятельно закрываться не умела и, открытая, манила. Леша поглядывал на нее, шарил глазами по щели, сосущей из помещения свет. Мягко повторяя корпусом углы косяка и двери, из неисследованных пределов выступила кошка, мурлыкая, виновато-беспечно (чтоб не обидели? полюбили?) коснулась зеленой медью глаз сидящих и, втекая в пространство, отведя взгляд, но сохраняя сидящих в поле зрения, заглянула в мужское отделение, где Люба, переговариваясь с дочкой, сбивала чавкающей струей с кафеля коричневую помаду.
Вначале она помнила их всех и добавляла нового, воскрешая впечатления, оказанные на нее каждым, причем впечатления эти совершенно менялись со временем: то, что ошарашивало, не вспоминалось с трепетом, и наоборот, совсем незаметное, деталь, — прожигало. То, что она выглядела моложе своих лет, привлекало к ней мужчин, — знала это, — и порой, неопытные или пьяные, потея, они замирали: «Первый!» Чувствуя восторг их в движениях и взглядах, она усиливала его удивленным взором, как человек, в доме которого в отсутствие его все перевернули: «Что это?»
Она разделяла их на мужчин-зверей: требовательных, немногословных, рычавших — побаиваясь их, подобной учительской, строгости, хотя знала, что с ними ее не ждет ничего непредвиденного, на мужчин-баб, те ждали чего-то от нее, но не понуждали, а томились, будто не ведали, что им надобно, на мужчин-детей — они болтали без удержу, точно оттягивали то, за чем явились, а потом вдруг, как бы случайно, словно какую-то нелепость, быстро, нежно и совершенно обычно исполняли свое желание и, еще не начав одеваться, принимались болтать. К этим мужчинам-детям она отнеслась вначале зло, подозревая, что они пытаются своим поведением, как бы не замечая того, унизить ее, раздавить. Потом же до нее дошли их неуверенность, внезапность того, чего сами ждут.