Клубника в пакете газетном. Тянешь носом, смотришь. Разной плотности цвет ягод, озорные дужки черенков. Вид ягод в пупырышках — рыцарский. Вспоминаешь наперсток, бабушку: платье, которое всегда длиннее спереди, чем сзади, что усиливает ее сутулость, хотя является всего лишь равным отражением, чулки цвета спелых желудей, такие же морщинистые на коленях, как овальные мордочки (коленки!) желудей — осенью, что отмечал про себя «запас», туфли домашние, мягкие — серое поле с черной клеткой, что связывал почему-то с родиной ее, шепча: «Дания». Под туфлями — пол. Половицы, каждую из них помнил, между ними — земля, блестки чего-то, стекла?
Помыть ягоды? Или есть так? Мать пугала — нарочно ел немытые — умру!
Он, видимо, съест не всю клубнику, а часть ее, и — начнет.
1980
УТРО
Глаза зажмурены. Рот полуоткрыт. Напряжен. Перевернул ее. Покорность. Стон. Заплачет. Вот. Прямо рычит. Воет, захлебываясь. Терпи! Радуйся! Я весь для тебя. Умрешь — не остановлюсь. Сам сдохну. Тогда...
Все рушится! Ни рук, ни ног, ни башки! Теряю! Вот-вот-вот. Здесь и не здесь. Где я?
Дыхание остановилось. Замер.
Потные, они разъединились. Молчание. На часах — восьмой. Пора. Саша нехотя встает. Качается. Тамара следит глазами.
Сел на край. Прислонилась. Обняла. Потянулась рукой. Мокро. Вытерла простыней.
Еще! Ну еще! У нас больше ничего нет. Дай мне радость! Не уходи!
Отстранил ее голову. Убрал руки. Встал. Одевается. Уходит.
ЗАВОД
— Так я тебе обещаю. Слово даю. — Аркадий Иванович отстранил перекидной календарь, придвинул прибор для письма с тремя шариковыми ручками, воткнутыми в желтый спутник, как перья в задницу индюшки. — Не веришь? Кому надо? Про то и говорю. Я ж себе не враг.
Перед окнами — железные контейнеры для отходов металла. Стружки цвета серебра, золота — как бензин на воде, — сине-оранжевые искры вспыхивают на солнце, бьют в глаза.
Стена шестого цеха. В одном из окон — голова женщины в неаккуратно нахлобученном парике. Мастер Холявина. Иногда поглядывает на окна Тащилова, и так же, как он — ее, Раиса не воспринимает Аркадия за стеклами АХЧ тем Тащиловым, с которым утром едет в одном автобусе, после расстается в проходной, встречается в девять на диспетчерской, в двенадцать в столовой и т. д. до обратного рейса автобуса. Первое время, переговариваясь по местному проводу, они замирали от сознания силы, вселенной в них техникой. Теперь даже не смотрят друг на друга.
— Дорогой, в чем не уверен? Ах, во мне. Почему? Необязателен?! Ну, не знаю. — Тащилов переставил письменный прибор дальше от себя, приблизив календарь. — Господи, да кому тогда можно верить? Я? — Никогда!