Хочу чтобы все это оказалось каким-то страшным сном кошмаром я ведь никогда не болел слыл самым здоровым среди сверстников это потому что мама всегда предупреждала у меня развитие болезни как что заболит так она сразу спросит буду ли я есть таблетку я соглашался и ел прямо жевал а теперь предложи мне таблетку ни за что я ее просто выброшу.
Ржавые (наверное) цепи, что же еще; качаясь, звучат, и стон их, пульсируя по звеньям и опоре, передается камню и земле и маятником отмеряет мое забвение. Из всех движений ума и тела, что ведомы мне, отличаю направленное в мою сторону — кто? Зачем? Неизвестно. Вибрация, и только. Неуверенность, но рвение. Что же все-таки? Я жду, давно жду. Помню. Но что в том? Если бы сейчас... Ближе. И вот уже ясно: ко мне. Вариться в кипятке, пожираться муравьями — что это мне, отведавшему землю? Приди! В обмен на все муки — миг встречи. Что сказать? О чем? Что такое страх? О, эти грязные подошвы, шорох замшелых листьев, суета насекомых в кипе их и все то, что дальше, до меня, — как преодолеть, как сообщиться с фигурой, тень которой мазнула ультрамарином траву и камень? Остановись! Замри: слышишь? Я видел, как падала звезда, я загадал!
1981
Пятилетний, в коротких штанишках на помочах, я шествую по Невскому. Рядом, конечно, должна шагать мама, мы всегда вдвоем: она посвящает мне все свободное от заработка время и даже то, что неизменно отведено третьей ипостаси — разносчицы телеграмм. Тогда я, обняв утомленную шею, поблескиваю глазами с ее плеча.
Если я не оседлал маму, то рука моя должна храниться в ее ладони, но я ощущаю землю и свою незакрепощенную кисть — где ты? Однако бедра женщин, которые обычно наплывают на мое лицо, стремятся к равновесию значительно ниже линии горизонта — здесь что-то неладно.
Я внимательно вглядываюсь в асфальт, хотя желание мое — всмотреться в прохожих, но, зная, что единый взгляд толпы примагничен ко мне, я прижимаю подбородок к груди и зыркаю по сторонам...
— Не пиши от первого лица, — отмечая пренебрежение — не свое — читателя (она ранимее меня!), с кривой усмешкой наваливается на спинку кресла тетка. Рука ее стиснута коленями, ноги вибрируют.
Когда пальцы мои, нащупав клюкву, давили ее, лицо изображало муку, а после, когда рука подносила содеянное к глазам, я плакал.
— У тебя опять получится вопль, — осязает волосы тетка: часть их заплетена в косички, отдельные участки завиты и — проседь, проседь. Ребенком я окрестил это империей...
Здесь было кафе: мать кормила пирожными, звучали сказки (непременно поучительные), официантка Тася, гардеробщик — инвалид с культей, замененной в будущем протезом, и улыбка его (улыбочка), и голос: «Видите...»