Мой коронный прием — укус. Все равно за что. Рука, щека, нос — то, что оказывается передо мной в тот миг, когда поступает сигнал: «Кусай!» И я, захватив чужую плоть, стискиваю зубы.
Самой крупной жертвой моих молочных зубов пал Ильдар — татарчонок, верховодивший враждебной нам бандой мальчишек. Тот день выпал в полосе перемирия и обещал стать днем заключения вечного мира и дружбы. И взаимовыручки. И вот благостно нежится Ильдар, лоснится в апельсиновом жаре солнца. Тут же сидит-стоит вся его шайка. И мы — четверо. Вроде бы все ничего. Даже хорошо. Даже радостно. Теперь жизнь наша пойдет прекрасно. Сможем безбоязненно вышагивать по дороге, а «татарчата» на нас не то что не нападут, а защищать будут. Здорово! И в этот миг торжества гуманизма мой возлюбленный вождь Славка неопределенно подталкивает меня в спину, и я, вроде бы еще любуясь сосущим травинку Ильдаром, сверху на него рушусь и в щеку впиваюсь. Бывший враг, а теперь друг и уже жертва, орет и плачет. Вот как, оказывается, легко побежден он, всегда мучивший меня. Сражен коварно и внезапно. Меня оттаскивают. Не сопротивляюсь. Не рвусь в бой. Размякаю совершенно. Ильдар мажет кровью ладони, рубашку, ребят, воет, упирается в меня глазами. А мне — безразлично. Страх перед ответом не отступил еще. Решительность, с которой я изобразил на щеке мальчика «подкову», улетучилась. Я в блаженстве своего равнодушия ко всему на свете. Улыбаюсь. И не вижу, что рот мой — в крови.
Ильдара уводят, но вот он возвращается, ведомый матерью и бабушкой. Женщины вопят на маму, гвоздя одно слово: «Бешеный! Бешеный!» Мама сообщает вечером, что Ильдару из-за моего отвратительного поступка придется мучиться: ему проведут курс «противобешеных уколов». Мне стыдно, но кто догадается, что тот же цикл ждет и меня.
Через несколько дней я, возмущенный натурой Джипки, совершавшей налеты на куриную похлебку, решаю оградить птиц от спаниеля и, подскочив, хватаю собаку за хвост, чтобы оттащить от пахнущей кислым кастрюли. Собака, остервенев от нападения, на меня набрасывается и, завалив, искусывает.
Самый решительный член семьи — Катя — омыла мою улыбающуюся физиономию от земли, хлеба и крови и повела в «травму». По пути она «настраивает» меня, а еще сулит подарок за безропотное перенесение уколов. Колоть должны в живот. Я знаю это, и в брюшке моем не осталось, наверное, ни одного непронзенного места: столько раз манипулировал в моем воображении шприц, жалящий меня в живот.
Два укола медсестра произвела в плечо. Двадцать — в пузо. После последней инъекции мы заходим в проммаг. Сестра приобретает мне пластмассовую лодочку.