— Да, — буркнул профессор и повесил трубку, не попрощавшись.
Плохо, конечно, если он сейчас позвонит домой Оссорио, подумал Штирлиц; трудно жить, допуская такие вероятия, которые никому другому не приходят в голову, кроме людей моей профессии, каждый по-своему Жюль Верн, столько переберешь возможностей, столько отринешь предложений, так много остается шлака ради одной унции, вмещающей в себя оптимальность решения, его единственность.
Ну и что? Его люди ринутся к профессору Пла; там пусто; но они поговорят с портье, эти люди умеют говорить с представителями инфраструктуры, СД в их лице имело самую надежную агентуру; все хозяева баров, ресторанов, кафе, отелей и пансионатов были добровольными осведомителями гестапо; отберут патент — куда денешься?! К сладкой жизни пробиться трудно; отвыкнуть от нее невозможно, да и сделка с совестью вполне пристойная: всякий, кто так или иначе не вписывается в систему представлений о настоящем немце или испанце, должен быть известен полиции, может, какой бандит, нечего с ним миндальничать, его место за решеткой…
Штирлиц вернулся в холл; шофер оклемался — лежал на животе, задрав голову; Росарио был по-прежнему неподвижен; налив в стакан воды из высокого кувшина — хрусталь, прекрасная ручная работа, сине-белые высверки, которые, соединяясь, дают эффект багрового, растекающегося светового удара, — плеснул в лицо Росарио.
Тот вздрогнул и сразу же открыл глаз, в котором не было ничего человеческого — животный, истерический страх.
— Времени у нас мало, — сказал Штирлиц, — так что исход событий зависит от вас… Дома оставили адрес профессора Пла?
— Да, — ответил Росарио. — Через час сюда приедут.
— Мы закончим раньше. Вы меня узнали?
— Нет.
— Я Брунн. А вы убили Клаудиу…
— Вы меня путаете с кем-то, сеньор Брунн… Я никого не убивал, я коммерсант и финансист, строю дома…
Штирлиц достал из правого кармана заключение экспертизы из Барилоче, из левого — заключение его, Росарио, врачей и дал ему посмотреть:
— Хватит? Или показать кое-что еще?
Росарио облизнул свои истрескавшиеся серо-голубоватые губы и — неожиданно для Штирлица — усмехнулся жестко и ненавидяще:
— Вы, видимо, знаете, как погиб сын командира крепости Алькасар?
— Что вы хотите этим сказать?
— Этим я хочу сказать то, что если отец смог произнести сыну, пятнадцатилетнему мальчику, единственному наследнику: «Я не сдамся даже ценою твоей жизни, прими смерть, как подобает испанцу» — и парнишку расстреляли, то уж я, поживший на этом свете, не скажу вам ни слова, так что можете кончать всю эту историю…