— Дар этай иннолеку?
Несколько слов, звучавших для Сольвейна, будто одно. Сольвейн повторил их — и, развернувшись, почти бегом кинулся обратно.
Ничто не успело перемениться: лучина горела, кидая беглые тени на худую мальчишескую спину, иссечённую длинными белыми рубцами. Острые лопатки торчали под бледной кожей, отблески света переливались на сведённых бёдрах, мускулистых и стройных… Сольвейн встал на колени, взял Бьёрда за плечи и рывком повернул к себе. Тот коротко, по-детски ойкнул, голубые глаза распахнулись в сонном недоумении. Никогда Сольвейн не видел такими ТЕ глаза! Он видел их в лютом гневе, в предчувствии позора и смерти… Такими — нет.
Что сделал бы ты, Сольван, если бы она посмотрела на тебя вот так?
Едва шевеля губами, он хрипло повторил слова, услышанные от Корла:
— Дар этай иннолеку?
Голубые глаза в светлых ресницах снова моргнули, отгоняя сон — медленно, будто давая Сольвейну время, которое он не знал, как использовать…
И Бьёрд кивнул — медленно, будто давая Сольвейну время, которое он уже знал, как использовать.
Облегчение — дикое облегчение затопило Сольвейна. И облегчение это было сильнее стыда. Издав короткое, утробное рычание, он одним движением повалил мальчишку на спину. Выхватил нож, полоснул — и ремень, притягивавший руки кмелта к ногам, упал наземь. Стройное юное тело распрямилось, изогнулось, ужом выскальзывая из рук, но Сольвейн схватил его и рывком перевернул на живот. Потом поставил на колени и на миг отпустил, чтобы развязать тесёмки на своих штанах. Он думал, пленник воспользуется этим мгновеньем, чтобы вырваться — но тот лишь слегка шевельнулся, упираясь темноволосой головой в связанные руки. Было столько покорности, столько внезапной податливости в этом движении, что Сольвейн забыл самого себя. Схватив в ладони упругие, маленькие ягодицы, развёл их в стороны и с глухим стоном вбил между ними свой член — так, как делал сотни раз с сотней податливых тел. Он ждал крика или плача — всегда был крик или плач, но мальчик лишь вздрогнул, задвигался, пытаясь отстраниться, однако вовсе не с тем молчаливым бешенством, с каким вырывался утром. Сольвейн не думал об этом; он двигался, вминая пальцы в белые ягодицы, хрипя, не чувствуя, что корка на лбу лопнула и кровь из раны снова льётся по лицу. Мальчишка стал наконец стонать — глухо, как сам Сольвейн, сквозь стиснутые зубы. Сольвейн шлёпнул его по заду раскрытой рукой — так, что остался красный след от ладони, — и парень застонал громче. Взлохмаченная голова упиралась в земляной пол рядом со скрученными запястьями, дёргалась от каждого толчка. Внутри у него было жарко, тесно и сухо, сухость эта дразнила член Сольвейна, привыкший к влажным женским лонам, и делала его выносливее обычного. Он не знал, как долго двигался в мальчишке, и выстрелил неожиданно для себя самого, так неожиданно, что ноги у него подкосились и он повалился, придавив собой тело, которым только что овладел.