Перехватив секиру, Сольвейн поднырнул под полог шатра, кинулся вон…
— Вижу, ты куда-то торопишься спозаранку, Сольвейн сын Хирсира, — сказал когорун Рунгар, щуря тёмные глаза против света. — Не скажешь ли мне, куда?
Дюжина обнажённых клинков блестела за его спиной, замкнув полукружье вокруг шатра.
Сольвейн обвёл их взглядом. Перехватил и поднял секиру. Его верхняя губа медленно приподнялась в оскале. Жизнь воина принадлежит когоруну, и он собирался отдать её, но никакая сила не принудила бы его сделать это задаром.
Впрочем, они не стали его убивать.
То, что было после, Сольвейн помнил обрывками. Он знал точно, с ним даже не пытались сражаться. Накинули сеть, словно на упрямого кмелта, вышедшего против завоевателей с сельской косой, и били древками секир до тех пор, пока он не выронил оружие. Тогда его поволокли по земле, помогая пинками. Запёкшаяся на лбу корка лопнула, и кровь снова заливала Сольвейну глаза, так что он не мог видеть, как смотрят на всё это его собратья, выбегающие на шум их своих шатров.
Возле когорунского шатра его бросили наземь. Сеть стащили, и в Сольвейна разом вцепился десяток крепких рук. Среди склонившихся над ним лиц он увидел Дурдаста. За что, собрат? Или тоже позавидовал орлу, унесшему пташку в своё гнездо?
— Ты сильно огорчил меня, Сольвейн, — услышал он сквозь кровавый туман ровный, нарочито печальный голос Рунгара. — Не думал я, что ты окажешься столь упрям.
— Барра отстаивает то, что взял, иначе он не барра, — прохрипел Сольвейн. Он даже не видел того, с кем говорил, и не знал, что отразилось на лице Рунгара, когда тот услышал эти слова.
Не увидел он и знака, который когорун сделал своим людям. И не услышал приказа. Он понял, что они хотят сделать, только когда его подтащили к телеге, стоявшей напротив входа в когорунский шатёр, и Сольвейн увидел в поднятой руке кузнечный молот. Тогда он сжал зубы, поклявшись себе, что не будет кричать.
И не кричал, хотя на губах его выступила пена, когда она прибивали его руки к борту телеги гвоздями.
Закончив, они отступили. Сольвейн повис, судорожно сжимая кулаки, так, что кровь из пробитых ладоней потекла ещё сильнее. Он стоял на коленях, с широко разведёнными руками, часто и хрипло дыша. Избитое тело болело так, словно по нему пробежалось стадо диких коней, но боль в руках была в тысячу раз сильнее. Сольвейн долго переводил дыхание, пытаясь принять эту боль. Потом, когда понял, что сможет шевельнуться без крика, медленно поднял голову.
Казалось, всё его племя собралось вокруг когорунского шатра. Братья Сольвейна грудились повсюду, насколько хватало взгляда. Многие недоуменно переглядывались, стоял тревожный гул, подобный шуму воды в бурю. Они не понимали, чем Сольвейн заслужил немилость вождя — но вмешиваться не смели.