Сольвейн легко подхватил его на руки и внёс в свой шатёр, как воины барра вносят молодых жён. Кто-то за его спиной заметил это и захохотал, тыкая в него пальцем.
Он не мог видеть, что ни тени улыбки не было на лице Сольвейна сына Хирсира.
Шатёр окутал его шёлковым полумраком и прохладой, блаженной после жестокосердия южного солнца. Сольвейн опустил свою добычу на земляной пол и только тогда позволил себе перевести дух и утереть кровь, всё ещё лившуюся из пореза на лбу. На поле брани он не посмел перевязывать столь ничтожную рану — это было бы недостойно, — зато теперь мог это сделать. Однако не сделал. Прежде он наклонился к своему пленнику и заставил его распрямиться. Скользнул раскрытой ладонью по твердому от напряжения телу, нащупывая рану…
И связанные руки, сцепившиеся в замок, рассекли воздух у его лица.
Он едва успел отскочить — и ругнулся вслух, громче, чем следовало — снаружи могли услышать. Мальчишка привстал, подгребая под себя скрученные верёвкой ноги, подобрался, будто змея, изготовившаяся для прыжка. Сольвейн снова выругался и, схватив его за волосы, швырнул в сторону. Кмелтёныш покатился по земле. Сольвейн отвернулся от него, продолжая ругаться про себя. Наклонился к миске с водой, стоявшей наготове на коробе, и умылся. Вода освежила его лицо, и Сольвейн понял, что оно пылает, и виной тому вовсе не царапина.
Он выпрямился и посмотрел на своего пленника, затихшего в углу шатра. Тот лежал, не шевелясь, запрокинув голову и закрыв глаза, часто и хрипло дыша. Похоже, на этот глупый порыв ушло всё, что ещё горело в нём, и силы вконец его оставили.
И только тогда у Сольвейна сына Хирсира, воина когоруна Рунгара, достало отваги спросить самого себя: "Зачем ты это сделал?"
Он знал, зачем. Но думать об этим не пришло время — и не будет смысла, если мальчишка умрёт.
Кровь из пореза снова собралась над бровью и поползла на скулу. Сольвейн ещё раз умылся — вода в миске успела стать бурой. Потом подошёл к пленнику и поднял его. Тот больше не пытался сопротивляться. Он, кажется, весил теперь ещё меньше, чем когда Сольвейн вынес его из кмелтской хижины в деревне. Это значило лишь одно: жизнь улетала их него.
Сольвейн вынес его наружу и пошёл к реке, которую здесь называли Долла, что значило — Стремительная.
Барра верят в целительную силу воды; вода уносит дурное и смывает позор, поэтому потерявших честь всегда отдают воде. Сейчас, впрочем, Сольвейна больше интересовало расположение ран на теле кмелта — а ещё ему не терпелось посмотреть, какое у мальчишки лицо. Выйдя на берег, Сольвейн положил пленника на прибрежную песчаную полосу. Потом вынул нож, встал на колени и стал разрезать на нём одежду. Парень не сопротивлялся — он наконец впал в беспамятство. На нём было холщовое тряпьё крестьянина, ничего похожего на доспехи. Кое-где ткань прилипала к коже, и Сольвейн, не зная, раны ли это или просто засохшая кровь, на всякий случай не отдирал эту ткань, а обрезал её ножом. Освободив тело пленника от тряпья, Сольвейн снова поднял его на руки и вошёл с ним в воду, так, что бурные воды Доллы дошли ему до бёдер.