Но пока это не произошло, Сольвейн сидел и смотрел на него.
У юного кмелта было не по-кмелтски красивое лицо. У кмелтов, особенно мужчин, грубые черты, короткие носы, бесцветные волосы — одно слово, свинопасы. Конечно, и среди кмелток попадаются красавицы, их можно найти множество на невольничьих рынках Ильбиана. И мать мальчика, лежавшего сейчас в шатре Сольвейна, должно быть, была красива. Но лицом он пошёл не в неё. Широкие скулы, высокий лоб, твёрдый подбородок, тронутый лёгкой тенью первой щетины, прямой нос с узкими ноздрями, трепетавшими, когда мальчишку обуревала ярость… Он был красив, так, как красоту понимают барра.
Лицо барра. Густые, иссиня-чёрные волосы барра.
И глаза кмелтки, которую Сольвейн сын Хирсира знал много зим назад.
Ему исполнилось шестнадцать, и то был его первый поход. Большой поход когоруна Рунгара на Даланай, большой набег, из которого вынесли много добычи и славы. В те времена юные барра не пускали стрелы в коров, о нет. Для юного барра не было иной цели, чем показать себя наравне с опытными мужами — и в сече, и после неё. Сольвейн бился с яростью и пылом юности, наконец-то дорвавшейся до мужского дела — и, когда дошло до дележа добычи, не пожелал оказаться обделённым. Он убил хозяина в большом доме, стоявшем на возвышении, и по закону мог взять в этом доме всё, что пожелает. Он пожелал женщину, которую увидел ещё на улице и из-за которой кинулся в этот дом, хотя его обороняли лучше, чем остальные.
Он совсем не помнил этой женщины теперь. Но её глаза его память сохранила — в тайне от него самого, заботливо приберегая до этого дня. Серовато-голубые глаза, приподнятые к вискам и как будто слегка расширенные, от чего они казались неестественно большими. Глаза дикой кошки, знающей, что она умрёт, и не желающей сдаваться без боя. Она была первой женщиной, которую Сольвейн сын Хирсира взял силой среди пламени и порубленных тел. Первой в долгой череде, ибо он был барра и всегда брал то, что хотел взять — получить силой для него было почётнее, нежели по доброму согласию. И быть может, от того, что прежде неё он не знал женщин, именно она и её глаза стояли перед ним всякий раз, когда он брал других, десятки и сотни других, разных племён и рас по всему миру, куда дотягивался кулак когоруна Рунгара.
И всякий раз, когда он видел эти глаза, он ощущал то, о чём никогда не посмел бы сказать вслух, то, за что его утопили бы в быстрых водах, смывая с него позор мягкосердия.
Он ощущал стыд.
Ресницы мальчишки-кмелта дрогнули, послав трепещущую тень по щекам. Ресницы у него были, на диво, светлые — при тёмных бровях и волосах. Словно глаза, как есть, он взял от своей белокожей матери, вместе со всем, что в них было, от цвета до выражения дикой ненависти — даже в тот миг, когда его привяжут к четырём коням и свистнут, пуская их вскачь. Там, в селении кмелтов минувшим утром, Сольвейн увидел эти глаза — и с той минуты утратил способность мыслить. Только одно занимало теперь его ум: откуда он, этот юный кмелт? Родился ли он в поселении на реке, или, может, пришёл из далёкой земли, из города Кремь-ян, что на другой стороне материка? Кто его мать… кого он называет своим отцом…