— Ты не выдержал — и трахнул его по башке, — мрачно произнес Никишин.
— Нет, Петя, ошибаешься... Мне его жалко было. Понял?
— А ты умеешь жалеть-то? Ты же презираешь всех.
— Зря ты так, Петя... Все я умею: и любить и жалеть... Только пойми, чудак, если человек живет целью, она его в плен берет и... сушит, конечно. Чем-то за страсть платить надо... От меня и жена ушла. Я до сих пор люблю ее... Мне без нее так плохо, хоть вой. А что толку? Женщине нужно внимание оказывать, а я не могу... Разучился... Ладно, это другой разговор...
Шаронов встал, подошел к нарам — там под курткой лежал его планшет. Он вытащил из него желтый листок, вернулся к столу.
— Это тот план, о котором я говорил... — Вадим Петрович протянул его Климову. — Возьми, лейтенант, отдашь следователю... Тут есть мой грех... Знаешь, как в боксе: бывает «чистая» победа, а бывает так... по очкам... Вот я и хотел... — Он не договорил, обреченно махнул рукой. — Ну да теперь все равно...
Климов вышел из палатки. Лицо его горело. А на душе было тоскливо.
Как это сказал Шаронов: «За страсть платить надо...» Неужели правда? И, словно подтверждая его вопрос, в лесу кто-то заухал, захохотал — так жалобно, одиноко.
— Не боись, лейтенант, то филин дурачится, — раздался из темноты голос Тужикова.
— Я и не боюсь... — поспешно ответил Климов и на всякий случай расстегнул кобуру пистолета.
— Что ж ты за пушку хватаешься? — усмехнулся невидимый собеседник.
«Сам ты как филин...» — раздраженно подумал лейтенант.
Чавкнула вода под подошвами; Тужиков подошел ближе — выплыла из тумана его коренастая фигура.
— Ложись-ка ты спать, лейтенант, — добродушно сказал Тужиков. — Кому он нужен — упокойник этот...
— А вы почему не спите? — Климов попытался придать своему голосу достойную суровость.
Тужиков шумно вздохнул, промолчал, потом сам спросил:
— Вы следы чужака искали?
— Нет никаких следов, — честно ответил Климов.
— Выходит, мы его пришили... Так? — И тут же, как бы перебив самого себя, страстной скороговоркой залепетал: — Не верю я этому, лейтенант, понимаешь — не верю! Я давеча на Вадима Петровича тебе наговорил — это так, от страха за свою шкуру. Не мог он его убить, не такой это человек... Он же страдалец, нутро-то у него ранимое, я это давно разглядел... Ты бы видел, как мы тут начинали... Рвем шурфы — и ничего... Одна грязь в лотках... Он каждый день собирал нас на совет — ведь у нас, работяг, свой опыт есть. Он нам свое мнение докладывает и просит: «Соображайте, братцы... Туда ли идем? То ли делаем?» Веришь, лейтенант, я себя человеком почувствовал... Соратником великого дела, единомышленником... Смерть эта проклятая нас порушила!..