Что ж это ты там делаешь на сто двадцать рублей?
Охлаждаю, — спросонья сказал я.
Что охлаждаешь?
И тут я с ужасом заметил, что разговор повторяется.
— Формочки…
Какие? — спросила мать.
— Для печенья…
Для какого печенья?
И тут я понял, что это — мистика.
Которое я жру, — вдруг вырвалось у меня.
Чего? — не поняла мать.
Ну, в смысле того, которое мы едим, — исправился я.
Ну? — переспросила мать.
Ну что "ну"? — чуть не плакал я — мастер, который мечтал убедить мать в идеях Школы и который не мог рассказать даже о формочках для печенья.
Мы их охлаждаем, — повторился я.
— Чем?
Воздухом…
Понятно, — почему-то подозрительно сказала мать. — Ну, а потом?
Потом охлаждаемся мы.
Ну, а вас кто охлаждает? — улыбнулась мама.
Мы охлаждаемся естественным путем, — ответил я по заученному на курсах.
И вдруг в глазах у мамы мелькнуло что-то неуловимо знакомое, как у моего начальника. Я почувствовал, что ухватился за какую-то нить.
Ну, а ключи? — снова спросила мать. Я жалобно улыбнулся.
На вот деньги… И вот ключ Серафимыча… Смотри, он сегодня выходной. Сделаешь дубликат. Ну, а на работу ты думаешь?
Как?! Уже?! — ужаснулся я.
Через полчаса выходить.
Было полседьмого утра. Я почувствовал, что мать меня жалеет, по-моему, тоже считая, как начальник и Серафимыч, что я немного не в своем уме.
Я пошел на кухню. Сварил себе кашу, как обычно, с ложкой подсолнечного масла, вспоминая, чего мне это стоило, как тяжело было убедить мать, что я буду питаться именно так. Пока варилась каша — пил зеленый чай, который Серафимыч сокращенно называл МБК, что означало в переводе "моча больного корейца". Разбитый и больной от компрессорных вибраций, непонятый вообще никем, я с ожесточением жевал свою кашу. И вдруг ясно ощутил, что мне не нужны эти вибрации, не нужно это мучение, не нужен этот начальник, до которого я еще не дорос морально. Я прекрасно понимал: что самое большее, что я могу проесть в месяц — это двадцать рублей. Понял, что у меня огромное количество шмоток, которые моя талантливая мама уже давно перешила. И понял, что вряд ли я все это смогу сносить до конца жизни, а тем более объяснить это своей маме.
Ого! — буркнул несчастный ученик и вытер кулаком набежавшую слезу. — Что- то часто я начал рыдать. Так и вовсе превратишься в плачущего мужчину.
Но от этого дурацкого сравнения не стало легче. Это было начало безвыходного положения.
Василий Иванович, я потерял ключ, — поздоровался я с начальником.
Как? Уже? — удивленно спросил он и тут же свирепо заорал кому-то. — Давай, давай! Баллоны пора заносить!
И я вдруг понял, что со мной он говорит нежно и вкрадчиво, как с умалишенным.