*) Рассказав немного чудес, хотя самых поразительных, апостол очевидно намекает в последнем стихе своего евангелия на множество чудес, рассказанных другими евангелистами. Примеч. авт.
408
крайней мере приписывались ему современниками. Я прибавлю еще (но это будет с моей стороны уклонением от главного вопроса), что последняя глава эта имеет огромное пророческое значение. Во всяком случае, современность отпечатлелась на ней так ясно и очевидно, что мы как будто имеем перед собою самую первую, подлинную рукопись книги. В последней главе от Луки также встречается признак безусловно убедительный для ума доступного чувству художественной или человеческой истины. Я разумею слова: «Не горели ли в нас сердца наши»? Во всем евангелии нет ни одного выражения, в котором говорилось бы об апостолах иначе как в самых неопределенных чертах. И здесь скорее можно было бы ожидать: «не Божественны ли были Его слова», или что-нибудь подобное. Но: «не горели ли в нас сердца наши»? — это слова очевидца. Простой фальсификатор или не изобрел бы такой мастерской черты, или не удовольствовался бы ею одною. В ев. от Марка конец последней главы также носит на себе как бы подпись автора, хотя, быть может, и не столько явную. Евангелист Марк не видел Господа, он не принадлежал к числу личных учеников Его; тем не менее он один подробно описывает признаки, которыми будут отличаться позднейшие ученики Христовы. Эта черта не есть ли замечательный след того, что можно бы назвать некоторою личною заботою, не чуждою ни одному человеку, хотя бы он был даже вдохновенным орудием Слова Божия? Вообще, в моих глазах, вся критическая литература о Писании грешит полным отсутствием простоты в приемах и во взгляде; это конечно происходит частию от исключительно книжного характера наших великих современных критиков Германцев (как бы впрочем я ни дивился их трудам), частью же от риторического направления их предшественников и древнейших критиков — Греков.
(1852 год).
409
М. г.
После дружеского письма вашего, полученного мною в начале ноября, я находился долго в самом горестном положении. Я глубоко и живо сочувствовал вашему горю и вашему беспокойству; я сознавал, что мне должно непременно найти средство помочь вам или чем-либо успокоить вас. Но что мог я сделать? Я не был в близких, дружеских сношениях ни с кем из духовных правителей Русской Церкви; я был лишен всяких средств быть вам на что либо полезным, и однако сердце мое надрывалось скорбью о вас и друзьях ваших. Наконец, я решился сделать следующее: я познакомился с одним из наших молодых епископов, человеком благочестивым и живым. Он обещал сделать все, что только будет возможно. Но после бесплодной переписки с некоторыми более его влиятельными лицами он признался, что ничего для вас сделать не может, или, по крайней мере, ничего не может обещать в настоящее время. Тогда я сделал отчаянную попытку: я написал к одному из самых замечательных богословов наших, которого никогда не видал и который вероятно не знал о моем существовании. На днях я почти неожиданно обрадован был ответом. Этот ответ исполнен утешительных уверений, которые спешу передать вам.