— Так, а нам с ним спорить не о чем. Работаем потихоньку.
— Аклов тебя уважает.
— Пока не за что.
— Ему виднее.
Костя все прислушивался к посвистам пурги за окном. Она разгулялась вовсю.
— И надолго закрутило? — спросил Костя, кивнув за окно.
— Не меньше недели. Это первая пурга. Молодая. У нее силы много, — ответила Уткэт.
— Вышел ли сегодня на работу Аклов? Как ты думаешь? — спросил поселенец девушку.
— Наверное был. Но он тебе не сознается. Чтоб душа твоя не болела. Ему пурга не страшна. И не такое пережил. А тебе все равно не велел бы на работу выйти. От простуды уберег бы. Нам она не страшна. Потому ты не беспокойся. Аклову без работы нельзя. Память по сыновьям болеть начинает.
— А твой отец где?
— Тоже погиб. В войну. Я маленькой была, когда он ушел. Не помню его. Брату год был. Тоже, как я… не помнит.
«Кого как судьба ломала. Горбов, да болячек куда больше, чем радости подарила. А я то думал, что только мне не повезло. Оно же вон как. На разных концах земли люди беду терпят. Вот только выстоять в ней не все умеют. Иного мужика валит, а баба — глядишь, устояла. И человек! Не гляди, что слабая. Может потому, что Аклов в селе был. А на пути другого — он не встретился», — думал Медуза.
— Аклов говорит, что тебя для него в село прислали. Чтоб смог он тебя всему обучить. Всему, что знает и умеет. Без этого, он говорил, ему нельзя было умирать. А теперь успокоился. Обучит тебя и спокойно сможет уйти к Кутху.
— А он смерти не боится?
— Никто не вечен. Кроме как в памяти. А он в ней будет первым. Болеет он, старый стал. Трудно ему.
— Но ведь и я уеду! Насовсем отсюда.
— Кого-то успеешь выучить. Ты должен будешь это сделать, — спокойно сказала она.
— Выучить? Но кого? Мужчины сразу после путины уходят в зимовье, — ответил он.
— Сам найдешь кого обучить.
— Разве мальчонку какого присмотреть? Но я никогда не говорил с детьми, обучать тем более не сумею, — задумчиво сказал Костя. И добавил:
— Да и жаль будет заставлять работать ребенка. Живя здесь, он и так не видит ничего хорошего. Буду я для мальчишки злым шаманом, убивающим его детство, его самого. Вот и станет он меня русским Кутхом звать, ничем не отличающимся от его корякского Кутха, какого вы сами не совсем забыли.
Уткэт смеялась.
— Кутх! Кутх! — показывал она на Костю. И залившись смехом еще громче, долго не могла остановиться. Но потом, правда не без труда, посерьезнела.
— Ты меня не понял. У нас в селе летом живут дети, какие в интернате в райцентре учатся. Это уже не дети. Им по пятнадцать, шестнадцать лет. Я о них говорю. И еще, — она снова рассмеялась, но потом взяла себя в руки. — Ни наш Кутх, ни наша народность, ни один коряк или корячка, никогда не убивали детей. Этого в нашей истории не было. Ни шаман, ни всевышний не ставил под угрозу жизнь ребенка. Взрослого коряка — случалось убивали по слову шамана в жертву Кутху, но не детей. Кстати, у нас никто не бьет и не ругает детей, не то что приезжие семьи в райцентре. Наши дети неруганными растут. А потому взрослых не боятся.