Мне становится совсем смешно: как можно перепутать свадьбу и ограбление? И я неосторожно брыкаюсь ногой, едва не роняя чемодан на пол. Но пассажиры смеются и никто не слышит стук и того, как тихо подскуливаю я в моем чемодане.
— Ну, может и так, — соглашается балагур. — Я-то отцом посаженным был, пьян и весел, мне недосуг разбираться — свадьба там, али похороны.
Постепенно все успокаиваются, но почему-то становится очень жарко. И я снова радуюсь, что я такой тощий. Все толстяки страшно потеют. Мамка, когда была еще толстая, тоже потела и жалилась, что пот ей кожу разъедает. А мне в чемодане никак нельзя с разъетой кожей сидеть.
Ноги в маленьких туфельках куда-то уходят, а Натка кричит вслед:
— Прощай, Лизавета!
Вслед за маленькими начинают выбираться в проход и большие туфли, те, что лакированные:
— И тебе, Наточка, счастливо доехать, — голос хозяйки туфель похож на мамин Варин и мне почему-то снова хочется захныкать.
Как они там? На этом плоту? Добрались? Думать о чем-то другом, нехорошем, не хочется, и я решаю для себя, что конечно — добрались! Конечно, устроились! Им же с Сашкой теперь не нужно заботиться о двух малолетках — обо мне и Натке, значит, все хорошо и мы скоро встретимся.
Ночью — вторая прогулка по спящему вагону, улыбающийся брат и ласковая ладонь на макушке:
— Ты молодец, Бориска! Не подводишь! Я бы с тобой в разведку пошел! Потерпи, недолго осталось. Всего лишь две ночи, а там — уже почитай приехали.
Теперь я понимаю, что не боюсь брата. Горжусь им. Он справедливый, решительный и умный. И я таким буду. Если смогу.
Наташка спит, свернувшись в калачик на грязном узле возле стенки под окном. Ей всегда хватало самого краешка на Сашкиной кровати.
И все остальные спят.
Ночью хорошо, спокойно. Никто не пинает мой чемодан, никто не орет. Шебуршатся немного, шепчутся, кто-то недалеко храпит. Этому храпуну до деда Зарайки далеко. Не умеет он так надоедливо как дед. Тот-то, бывало, как разойдется — весь коровник перебудит. Но и этот все равно — громко. Бабы ругаются.
Холодает только сильно. Особенно к утру. Особенно, когда поезд остановится где-нибудь и откроются двери и окна. Тянет прямо по полу, тянет. Зябко. А у меня в чемодане даже шали нет. Только мешок с сухарями.
Утром Алексей еще раз открывает «мою персональную каюту» — так он назвал свой чемодан и беззвучно смеялся. Я не знаю, что такое каюта, наверное, что-то обидное. Но я не обижаюсь, потому что знаю, что брат не хотел меня обидеть, просто чемодан напомнил ему «каюту».
— У-у-у, брат, — шепчет он мне в ухо, — да у тебя сопли ручьем! Не заболел ли? Ты, Борька держись, всего один день остался и ночь следующая, а там можно будет вылезти наружу. Чай с малиной, порошки-микстуры всякие, я тебе все куплю, только ты держись, ладно? Ты же мужик почти!