А неуправляемый плот выносило уже на стремнину, и мокрый от взбесившейся реки дед Игнат заорал своим бабам, чтобы побросали жерди, легли на пол и вцепились в веревки — как уже сделала Леська, залитая брызгами и слезами.
Река уносила их все дальше, а мне с берега виделись только распластанные на плоту пятна — их было уже всего три — и среди них уже не выделялась синяя рубаха деда Игната.
Я испугался так, как не испугался бы и целой стаи самых свирепых волков.
Сильная рука сжала мне плечо и Алексей глухо произнес:
— Борька, решайся, поедешь со мной?
— Да! — воскликнул я, потрясенный гибелью нескольких людей.
В том, что они погибли — я не сомневался ни капли. Мне уже случалось видеть умерших в нашем коровнике, но обычно это происходило долго и мучительно, а здесь — ррраз! — и нету сразу семь человек!
— Да! — повторил я, но сразу вспомнил о маме: — А мама?
— Бегом за мной! — скомандовал брат.
Мама с сестрами стояли у нашего плота — они все видели и теперь все трое громко ревели.
— Мать! — Алексей повернул ее к себе, и посмотрел в ей в глаза: — Я могу забрать Борьку с собой! Посажу в чемодан, просверлю в нем дырки, ночью буду выпускать его в поезде до отхожего места. Может получиться! Я бы взял и вас, но без документов… Мать, решайся!
— А как же Иван Ма…
Мать одной рукой вытирала слезы, другой прижала меня к себе.
— Брось, мать! Смотри, какой шторм! Скажете — утоп Борька, сорвался с плота! Никто не станет проверять. Поверь мне. А ему дома лучше будет, чем здесь. В школу пойдет. Да и выживет ли он здесь? Впереди зима, а у вас на новом месте даже землянок нет! Только нужно быстро решаться — не дай бог, какие проверяющие нагрянут, увидят! Я отвезу его с Натальей к Николаю, мама! Санька, Наташка, ну хоть вы ей скажите!
— Да, мам, пусть Борька с ним, — сказала Сашка и протянула мне братову фуражку. — Пускай так.
Я не видел, как отчаливали с того злополучного берега мама и Сашка, я сидел в чемодане, сжимая в руке мешочек с сухарями, а брат Алексей, взгромоздив этот фанерный ящик на плечо, повел сестру Наталью к проселочной дороге до ближайшей железнодорожной станции, где поезд проходил один раз в сутки и до которой пути было — шесть длинных верст.
Так начался первый день моего побега.
Обувь у людей дырявая. У всех. Только у Алексея сапоги новые, даже без потертостей. А у остальных — дырявая. Мне из чемодана это было очень хорошо видно. Дырявые лапти, просящие каши башмаки, перешитые туфли, раззявившие рты ботинки, неловко схваченные бечевой — кажется, что сапожников в стране не осталось. Я уже совсем было решил заделаться обувщиком, когда вырасту, когда над головой кто-то визгливо вскрикнул: