Но величайшая ирония ситуации заключалась в том, что, несмотря на то, что мне почти нечего было предложить женщинам, у меня не было отбоя от них. Я всегда удивлялся, отчего они так стремились попасть в мою постель, ведь я не был красавцем, не был таким представительным, как мой брат Тони. В конце концов я вынужден был прийти к выводу, что о женских вкусах не спорят, и допустить, что во мне можно было найти неожиданные преимущества. Так, когда я периодически путешествовал в поисках отдушины, я всегда старался трахнуть как можно больше женщин, но здесь уже проявлялась другая ирония, присущая моей личной жизни: я не мог полностью воспользоваться своим везением. Я слишком боялся потерять над собой контроль.
В бытность мою на флоте все было в порядке. Усыпив свою боязнь затруднительных положений, я без труда достигал высокой сексуальной отдачи, которая даже в понимании великого Кинси могла бы считаться нормальной, но после войны, когда я бросил пить и постоянно стремился к укреплению самодисциплины, положение дел изменилось. Теперь я годами страдал от хронической неспособности выполнить половой акт нормальным образом, хотя, к счастью, — и в этом заключалась еще одна ирония моей парадоксальной личной жизни — большинство женщин не понимали степени моей ограниченности, и с глубокой благодарностью предполагали, что в угоду им я затягиваю половой акт.
Иногда это меня огорчало, но не часто. Бывают и более серьезные сексуальные проблемы. Зачем жаловаться, если большинство женщин считают тебя чем-то вроде высокопородного жеребца? У меня хватало здравого смысла смотреть с юмором на эту ситуацию и делать вид, что неудача не имеет для меня никакого значения. Но в действительности, просыпаясь в гостиничном номере, вдали от дома, я продолжал ощущать гнетущее одиночество. Я по-прежнему был в изоляции, погребен заживо, как сказала перед смертью Эмили.
Я долго сидел в темноте, думая об Эмили, но в конце концов встал, пошел на кухню, чтобы открыть другую бутылку кока-колы. Я решил, что нынче ночью я не впаду в депрессию. Позже, когда мой отпуск закончится, я смогу позволить себе несколько минут жалости к себе, но не теперь, когда мой отпуск впереди, когда я буду путешествовать две недели в поисках отдушины в жизни Скотта, работающего в банке на углу Уиллоу-стрит и Уолл-стрит.
Мысль о банке напомнила мне о Корнелиусе, и я взглянул на рисунок, висящий на стене. В моей квартире был всего один рисунок, и висел он над кухонной раковиной, потому что виси он в спальне или гостиной, он тем самым как бы вмешивался в мою личную жизнь. Это был фрагмент картины Мазаччо «Чудо со статире», увеличенный портрет святого Иоанна.