Никто не верил в меня на протяжении всей моей работы. Никто не хотел верить в то, что я действительно смогу закончить большой роман. Куда там? Ведь мне всего семнадцать. Да и тех ещё полных нет. Никто, конечно, кроме мамы. Я звонил ей каждый день, рассказывая о своих новых, свежо напечатанных страницах. Я рассказывал ей о том, как часами сидел за столом и ударял по клавишам, с помощью которых на свет и появилось моё первое произведение. Я рассказывал ей обо всём, кроме сюжета. Никто не знал, о чём я пишу, кроме меня и листов, которые я посвящал во все свои тайны и задумки. Бабушка ходила вокруг меня и приговаривала себе под нос: – Брось ты это дело. Ничего путного из этого всё равно не получится. Брось. – Но я не сдавался. Я игнорировал боль в спине, в руках, затёкшие ноги и уставшие глаза. Я игнорировал боль в голове, запивая её свежим соком, который я делал себе через каждые три часа. Дед апеллировал к бабушке словами: – Уйди, старушка, не мешай ему. Я хочу, чтобы он поскорее закончил. Мне интересно, чего он там напишет. Да и потом, неужели ты не знаешь, как говорят: «Возможность заниматься любимым делом – лучшая награда в нашей жизни». Правда, про награду там что-то ещё говорят, и я не помню, кто именно это сказал, но я точно помню, что так говорится. Так что, уйди, старая карга. Не мешай ему работать.
Мне нравилось, что дед за меня заступается. Заступается за то, что мне дорого. И за то, во что я верю. Так что, пожалуй, его тоже можно отнести в папку тех, кто верил в меня. Но как бабушка ни старалась показать мне, что её это всё не интересует, как она ни говорила мне, что всё это бред и что это нужно бросить, после каждой новой законченной главы она поднималась с дивана и сломя голову бежала ко мне в комнату, чтобы выпросить у меня хотя бы одну страничку почитать. Но я так и не сдавался. Не сдавался до самого конца. Я не хотел, чтобы кто-нибудь читал это. Не хотел этого. Я не хотел никому это отдавать, пока не закончил. И честно говоря, даже когда я закончил, у меня всё равно не появлялось особого желания показывать всем, что я сделал. Может, это было в силу моей стеснительности, а может, в силу того, что я просто не хотел, чтобы меня начали позорить собственные близкие. И не желал давать им повод издеваться надо мной. Так что, как только я закончил, я запер свою рукопись глубоко в тёмном шкафу, закрепил свою уверенность в её сохранности за надёжным, стальным ключом, и последующие дни старался отдохнуть.
– Да дай почитать, что ты упёрся-то как баран? – говорила мне бабушка почти каждый день, когда подходила к заветному шкафу, и понимала, что без ключа его не открыть. – Что ты, Господи с тобою. Не дашь почитать – не дам тебе поесть. Вот так. Понял меня?