...
Это очень старо, но, право, не так уж глупо: «Писатель мыслит образами». Да, и всегда изображает…
Блестящий образец применения этих критериев дал Владимир Набоков в своем романе «Дар»:
...
Помните, как у Райского в минуты задумчивости переливается в губах розовая влага? – точно так же, скажем, как герои Писемского в минуту сильного душевного волнения рукой растирают себе грудь…
Это совсем в духе иронической фразы Бунина о Достоевском: «Князь весь трясся…» и т. д.
Покончив таким образом с Гончаровым и Писемским, собеседники продолжают свой «смотр»:
...
– Что вы скажете, например, о Лескове?
– Да что ж… У него в слоге попадаются забавные англицизмы, вроде «это была дурная вещь» вместо «плохое дело»… А многословие… матушки!..
– Ну, а все-таки. Галилейский призрак, прохладный и тихий, в длинной одежде цвета зреющей сливы? Или пасть пса с синеватым, точно напомаженным зевом? Или молния, ночью освещающая подробно комнату – вплоть до магнезии, осевшей на серебряной ложке?..
Наконец дело доходит до Достоевского:
...
– В Карамазовых есть круглый след от мокрой рюмки на садовом столе, это сохранить стоит, – если принять ваш подход.
Подход типично бунинский. Он лишь доведен до некоего логического предела.
Художественную концепцию, которую персонаж В. Набокова высказывает полушутя, да и то в воображаемом, несбывшемся разговоре, Катаев исповедовал и утверждал самым серьезным образом.
Набоковский персонаж, правда, несколько свободнее в своих оценках. Он меньше связан преклонением перед авторитетами. Катаевский гамбургский счет, если можно так выразиться, ближе к официальному. У Катаева и по гамбургскому счету абсолютным чемпионом остается Пушкин. Но здесь, в отличие от официальных установок, Пушкина ценят не за то, что вслед Радищеву восславил он свободу, а за то, что написал «маленькие пестрые лапти».
Пушкина, вероятно, такой подход удивил бы несколько больше, чем тот, возможность которого он предвидел в своем «Памятнике». Однако реакция его, надо полагать, была бы все та же:
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно…
Пушкин был спокоен и мудр. Он понимал, что искажение неизбежно и что обижаться на это так же бессмысленно, как бессмысленно обижаться на то, что осенью идет дождь, а зимой бывают морозы.
Понимал это и Мандельштам.
Недаром, сравнив поэтическое зрение среднего русского интеллигента с зрительным миром рыбы, он добавил:
...
Искажение поэтического произведения в восприятии читателя совершенно необходимое социальное явление, бороться с ним трудно и бесполезно: легче провести в России электрификацию, чем научить всех грамотных читателей читать Пушкина так, как он написал, а не так, как того требуют их душевные потребности и позволяют их умственные способности.