– Притворялась, чтобы в ГУЛАГ не попасть?
– Вряд ли. Пару раз я видел, как на нее находило. Можете мне поверить, жутковатое зрелище. Так что вы поосторожнее с этими единоборствами – мало ли что ей в голову взбредет. Как пойдет кому ни попадя шеи сворачивать…
– Не пойдет, – автоматически ответила я. Мысли плавали в странном сером тумане, из которого проступали обгоревшие избы, клавиши печатной машинки, немецкая офицерская фуражка… – Я ей ничего такого не показывала. И не покажу, будьте уверены.
– Вот и хорошо, – серьезно кивнул Зацепин. – Теперь позвольте откланяться. Пойду статью дописывать, раз уж водные процедуры принял. А вам счастливо искупаться – вода сегодня отменная. Впрочем, как и вчера.
Сверля взглядом спину удаляющегося «барина», я совсем уже, было, собралась последовать за ним – все настроение купаться у меня пропало. Но тело неожиданно взбунтовалось и, несмотря на молчаливые протесты рассудка, медленно начало освобождаться от одежды.
Только погрузившись до подбородка в освежающую черноту, я поняла, насколько стосковалась по таким «процедурам». Вода оказалось действительно сказочной. Время не имело власти над гладким антрацитовым зеркалом озера, и полчаса, проведенные в его восхитительно прохладных объятьях, пронеслись для меня как одна минута. Волшебство это могло продолжаться и дальше, если бы не надтреснутый голос, возмутивший тишину над водной гладью.
– Вылазь-ка, телохранительница. Поговорить надоть.
Смутно угадывавшаяся в предрассветном сумраке старческая фигура, появилась на берегу словно из-под земли.
Несколькими гребками я покрыла разделявшее нас расстояние и, выйдя на призывно белеющий песок, поспешно натянула одежду прямо на мокрое тело. Щеголять наготой перед бабой Степой хотелось еще меньше, чем перед Зацепиным или Чинаровым.
– Только не надо этих деревенских штучек, – прошипела я, прервав напряженное молчание. – «Вылазь-ка», «надоть»… Женщина, которая была секретарем-переводчиком штандартенфюрера СС, как минимум, закончила среднюю школу.
– Не хочешь «надоть» – не надо, – Степанида Егоровна неестественно выпрямилась, будто проглотила немецкий стек. – Это у меня с лагеря осталось. Там один охранник из деревенских десять лет мне голову этим «надоть» морочил.
– Только не давите мне на жалость, – пробормотала я. – И держитесь от меня подальше.
Почему я выплюнула эти слова с лицо седой морщинистой женщине двадцать лет платившей за возможно вынужденный или опрометчивый шаг, так и осталось для меня загадкой. Ведь полвека с тех пор прошло. И даже больше. Сегодня нас предают и продают на каждом шагу, я прекрасно знаю об этом и никогда так остро не реагирую. Но теперь…