— Дурак, — сказала она. — Лучше дай мне косметичку из сумки.
Он подал. Женщина села к нему вполоборота и стала краситься.
Через несколько секунд она снова повернулась к нему:
— Пускай она поплачет — ей ничего не значит? Так что ли? Да?!
— Прости, — вздохнул он и лизнул ее в соленую щеку возле уха. — Значит-значит.
— Дурак, — улыбнулась она и, отвернувшись, продолжила подводить глаза.
Мужчина осторожно отодвинул волосы с ее шеи и потрогал там губами.
— Мурашки, — прошептала женщина.
— Крупные, — подтвердил мужчина.
Он поднес кулак к ее уху, чуть потряс и спросил:
— Слышишь? Я поймал одну.
— Не-слы-шу, — ответила она медленно, по складам, и выронила из рук карандаш, которым подводила глаза.
— Значит, две поймал. То-то они там притихли.
* * *
Лучше всего в деревне поздней осенью, когда дачники разъедутся по своим городским квартирам и на всю улицу будет светиться десяток окошек. Сидишь дома, за теплой печкой, в старых валенках с обрезанными голенищами, с раскрытым томиком Чехова на коленях, смотришь в окно, отодвинув ситцевую занавеску в цветочек, и усами шевелишь задумчиво. Мечтаешь о будущей прекрасной жизни через сто или двести лет, о которой он так пронзительно мечтал. О небе в алмазах… на кухне жена кричит на тесто: «Будешь у меня подходить или нет?!» и бац ему звонкую пощечину, бац другую. За окном серый, мышиный день без всякого, хоть бы и самого маленького, числа. Ветра нет, но проржавевшие насквозь листья как-то умудряются шуршать сами собой. Далеко на холме, в заброшенной деревне, белеет парус одинокой колокольни, и две черных птицы висят и висят над рыжим полем, даже не пытаясь шевелить крыльями… Тут надо оторваться от окна, прочесть страницу-другую из «Дяди Вани» или «Палаты номер шесть» и с мучительным восторгом ощутить себя казанской сиротой, круглой, как бильярдный шар, несчастнейшим существом, которого даже собственная кошка не считает за человека, немедля пнуть ее ногой и повернуться к окну навсегда. Через полчаса или час прокрасться на кухню, схватить огромную горячую ватрушку, получить по рукам, пойти их вымыть и сесть за стол как человек. Налить себе чаю с мятой или чабрецом, положить в розетку варенья, в крошечную пузатую рюмочку на кривоватой ножке налить из пыльной бутылки тягучей сливовой наливки [15] , откусить ватрушку так, чтобы она уже после этого укуса не оправилась и подумать: «Те, которые будут жить после нас, через сто или двести лет, у которых будет небо в алмазах — помянут ли они нас добрым словом будут ли у них горячие ватрушки, сладкая сливовая наливка и чай с чабрецом и мятой?»