Сперва не замечаешь и того, что дорога постепенно уходит все вверх и вверх, только за Спокойной тебе открывается, что горы подступили уже совсем близко, и ты почти вровень с ними, но тут шоссейку с двух сторон укрывает своими садами очередная станица — Подгорная, и только отъехав от неё и приблизившись к взлобку Бикета, — название, которое в этих местах встречается то и дело, потому что казачьи пикеты с вышками и балаганами возле них где только не стояли — ты обнаруживаешь себя на гребне хребтины, по обе стороны которой открыты такие дали!
Внизу слева раскинулись вольно яркозелёные бугры и прохладные впадины потемней, неслышно скользят по ним синие тени от облаков, наползают на крошечные островки кустарника, которые в наших местах зовут к ущарями, вновь открывают их, растворяются вдруг и тонут в море разливанного солнца, и тогда неровная кромка леса на горизонте проступает сквозь дрожащую марь, над которой вдалеке незыблемо стынут ледяные зубья Кавказского хребта… Справа насколько хватает глаз вал за валом катятся по обширной котловине такие же пологие, а где покруче, бугры, которые и зовутся тут катавалами… чудное место, чудное!
Как-то в Бесстрашной я услышал, что председательского — «надькиного» — коня и раз, и другой назвали «Покоритель Кавказа»… Спросил у пастухов, за что это у него такая кличка, и один — то ли очень пожилой, а то ли беспросветной жизнью да зеленым змием умученный, тут старого от молодого так просто не отличишь — ответил, посмеиваясь:
— А никогда не приходилось видать, как он по нашим буграм насается? Выскочит с Надеждой-то и на самой макушке станет, гадство, как памятник… Ну, так гордо — кабутто кто научил. Треножить его — она ругается, а убежит — где искать? Да там жишь на буграх. Повертишь головой, а он на макушке — вонын: замер как статуй и стоит один… чего от-то понимал ба? А туда жа!
Передалось?
От ноющего сердечка не ведающей страха джигитки…
Возвышается Бикет над пологим спуском в станицу, лежащую в размыкающем хребет выймище, в богатырской седловине… было, и действительно, было время!
Когда Бесстрашная крепко держалась в казачьем седле.
Но теперь она выбита из него, давно выбита и больше похожа на тяжело раненого, почему-то оставленного своими вопреки всем писанным и неписаным правилам… Как в тяжелом беспамятстве лежит на своих тридцати трех горушках — как на семи холмах жирующая нынче Москва, эх!..
Подумаешь другой раз: а не она ли прежде всего не подобрала раненых своих, без всякого милосердия и без надежды по всей по русской земле оставила… простится ли ей когда-нибудь этот тягчайший грех?