Тетенька на экране закончила говорить и пропала. (Адвокат снова принимается искать держатель и находит-таки – под книжный шкаф отскочил! – внимательно осматривает, надев очки, и кладет на подоконник, рядом с другими, в точности соблюдая интервал; верстовой столбик, веха в пути.) Мальчик соскальзывает со стула. Он делает это очень осторожно, хотя деньги за пазухой ведут себя на сей раз смирно. Да и бесполезно подымать шум – никто все равно не услышит… Быстро идет на цыпочках к другой двери, зимней, толкает ее – она тоже подает голос, но не стеклом, как летняя, а цепочкой, – и выбирается в коридор. Здесь темно, а когда он плотно, но мягко, без единого звука, прикрывает за собой тяжелую дверь, становится и вовсе как ночью. Можно, конечно, зажечь свет – выключатель совсем невысоко, – но бдительный Мальчик не зажигает. Делает два бесшумных шага к летней пристроечке, которую в доме называют сенями, отыскивает на ощупь щеколду. Сначала не слишком жмет, потом все сильнее и сильнее (оскалился в темноте) – щеколда срывается. Громко – очень громко! – точно из ружья пальнули. Мальчик замирает. Ни шагов, ни скрипа половиц, зато часы с маятником, которых в комнате не слыхал, здесь, к его удивлению, стучат.
Дверь отходит легко и беззвучно, выпуская полоску неяркого света, Мальчик – навстречу ему, бочком, в узкую щель. И сразу же закрывает дверь, приваливается к ней спиной; в спине-то, явственно различает теперь, и стучат часы.
Пыльное оконце заделано сверху фанеркой, а внизу загораживают стекло два высоких бутыля с зеленой жидкостью, в которую просунуты желтые трубки. Другие концы трубок опущены в миску с водой, торопливо булькающей маленькими пузырьками. Вокруг, на покрытом клеенкой столе, что вплотную придвинут к подоконнику, – множество пустых стеклянных банок. Впрочем, не все пустые – нет, не все! – одна, знает Мальчик, не пустая и, вытянув шею, отыскивает ее глазами.
Банка эта прикрыта обломком черепицы. (Не полностью – оставлено место для воздуха.) Осторожно сдвинув тяжелую – ни одному котищу не справиться! – черепицу, видит маленького, сжавшегося, с распущенным крылом Чикчириша. Поджав лапки и втянув голову, Чикчириш спит – глаза, во всяком случае, закрыты; решил, должно быть, уже поздний вечер. Неудивительно: из-за небольших размеров окна, из-за пыли на треснутом стекле, из-за фанерки вверху и бутылей внизу света в сени попадает мало, поэтому вечер здесь и впрямь наступил. Это хорошо. Это означает, что еще немного, и он наступит всюду.
Тихо, чтобы не разбудить воробья, возвращает черепицу на место. Оглядывается. Он не любит этой холодной коробки, как бы прилепленной к дому, не любит, даже когда в нее пробивается сквозь серое стекло солнце (это бывает до обеда), а сейчас здесь совсем хмуро, все притаилось и ждет, исподтишка наблюдая за ним: и черный старый гардероб в углу (Мальчику не нравится это слово: гардероб), и висящее на стене, с помятыми боками корыто, внутри которого болтаются на веревочках три сухих, для бани, веника – два повыше (глаза), а один, тот, что посередке, вниз уполз (нос), и плетеные, друг на дружке, корзины, похожие на туловище без головы и без ног. Мальчик ежится. Но не столько от страха ежится Мальчик (он не трусливый мальчик), сколько от холода, однако уходить не собирается. Еще раз внимательно обводит взглядом сени, ища, где бы пристроиться и подождать, пока вечер наступит не только в сенях, но и снаружи. Это нехорошее место – конечно, нехорошее! – но чем хуже, чувствует он, тем безопасней. Никто не войдет – кому охота лезть в нехорошие места! Никто не станет искать его здесь – догадайся-ка попробуй, что человек, а тем более ребенок (Мальчик иногда забывал, что он ребенок, но сейчас помнил), прячется в нехорошем месте!