Зато видел другое. Было в ее позе что-то напряженное, что-то неестественное, причем не только от того, что ее снимают и надо дисциплинированно замереть на секунду-другую, пока, не раздастся освобождающий щелчок затвора, – еще это было и напряжение иного рода, не краткое, не извне навязанное, а проступающее изнутри, хотя, насколько он помнил, никаких серьезных поводов для беспокойства не имелось. Дети большие уже и остались не одни, под присмотром бабушки, которой наказали особенно следить за младшим…
Бабушка наказ выслушала, прикрыв в знак понимания темные морщинистые веки, перекрестилась украдкой от зятя (Адвокат сделал вид, что не заметил), но, конечно же, все внимание ее, вся энергия души отдавались, как прежде, любимому первому внуку. Кажется, она раньше всех распознала, что этот кудрявый, похожий на херувимчика ребенок послан ей, а не дочери и уж тем более не зятю, с которым она никогда не ссорилась (с Адвокатом трудно было поссориться), но и не пребывала в дружбе, – не им, родителям-безбожникам, а ей, слуге Господа. За послушание ее… За покаяние ее… За веру, которую не сумела вложить в сердце дочери, но уж на внуке наверстала, сполна искупив этот тяжкий грех. Тому, для кого деревянный шахматный конь был живой лошадкой, и в голову не приходило усомниться в правдивости бабушкиных рассказов о Боженьке на небесах, об ангелах и вечном царстве. Адвокат всего раз видел его в церкви, куда, полыхая гневом, нагрянул, чтобы собственными глазами убедиться, что старуха тайком водит сюда ребенка, и был поражен красотой его устремленного к алтарю вдохновенного лица. В карих, немигающих, широко раскрытых глазах горели блики – то были отсветы свечей, легкое потрескиванье которых заполнило собой все дымчатое пространство храма.
Старуха намекала, чтобы Шурочку отпевали в церкви, но тут уж Адвокат был непреклонен, даже обсуждать отказался, однако они, бабушка и внук, что-то все-таки организовали. Пусть! Эту обиду он прощал, потому что обида была нанесена ему, а не Шурочке, ей это уже не причинило боли.
Они и раньше, признавал справедливый Адвокат, не причиняли ей боли сознательно, вовсе нет, но они были ее постоянным источником, все более интенсивным, особенно старший, из-за которого Шурочка страдала тем сильнее, чем радостней и безмятежней делалась его устремленная к алтарю душа.
Положив фотографию, Адвокат взял гостиничный счет. Счет был напечатан на тонкой полупрозрачной бумаге – в такую в прежние времена заворачивали масло – и громко захрустел под его пальцами. Хруст этот напоминал хруст денег за пазухой у Мальчика – как раз в эту минуту Мальчик пытался открыть тяжелую, разбухшую от весенней влаги станционную дверь.