стола. Оба они были в арестантском платье, которое сильно меняло их наружность, и держали в
руках свои круглые арестантские фуражки без козырьков.
– Подсудимые, – сказал Паисий самым кротким тоном, какой он только мог придать своему
голосу, – вы оба заслужили строгой кары за неоднократные оскорбления, которыми в своем
неистовстве осыпали нашу святую веру, за богохульство и за соблазн. Но в своем отеческом
милосердии преосвященный не желает карать вас, а миловать и обещал войти с прошением к
гражданскому начальству об освобождении вас от заслуженной вами кары, если вы
чистосердечным раскаянием искупите вашу вину и покажете хороший пример тем, кого вы же
ввели в соблазн. Степан Васильев! – обратился он к иконщику. – Наущенный дьяволом, ты
всенародно осквернил святыню, изрубивши святую икону. За это тебе полагаются по закону
каторжные работы. Отвечай, признаешь ли ты свою вину и раскаиваешься ли в ней?
– Изрубить икону изрубил, – отвечал Степан. – А вины моей в том не вижу. Сказано в
Писании: не сотвори себе кумира. А идолов, по примеру пророков, надлежит сокрушать
всенародно…
Его перебил Лукьян, который был спокойнее и опытнее своего друга и хотел помешать ему
губить себя собственным наветом.
– Не он сбирал народ, – сказал он. – Люди сами к нему собрались…
– Молчи, – напустился на него Паисий, – придет твой черед отвечать – тогда скажешь.
Невежда, – обратился он снова к Степану,- знаешь ли ты, что, оскорбляя икону, ты
изображенного на ней оскорбляешь. Вот видишь лик государя? – Паисий указал рукой на
висевший над его головою портрет. – Что это? Полотно. А ударь ты это полотно, попробуй.
Знаешь, что тебе за это будет? А за иконой-то кто стоит? Понимаешь ты, мужик неотесанный?
А еще рассуждать берешься, – закончил Паисий торжествующим тоном.
– А коли Бог за вашей иконой стоит, так чего же он ее не оборонил? – сказал Степан. – Ему
бы вы и оставили стоять за нее. Силы у него, у отца нашего, на это хватит.
– Нашими руками Бог покарает тебя, изувер! – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений,
ответы его неистовые,- обратился Паисий к секретарю, молодому монаху, очень
приближенному к архиерею, которому он приходился дальним родственником.
Паисий говорил кротким, сокрушенным тоном, и это не стоило ему никаких усилий над
собою. Дерзкие ответы иконщика не раздражали его, и против него самого у него не было
никакого озлобления. Этот Степан казался ему не более как изувером, каких много среди
раскольников и которые сами по себе не бывают опасны: они идут туда, куда их толкнут другие.
Заводчиком всей смуты был, очевидно, Лукьян. От него пошло все зло. Как заправский