чиновник, Паисий был убежден, что стоит только сократить вожаков, чтобы прекратить всякое
движение.
– Лукьян Петров, – сказал Паисий, – против тебя семнадцать обвинительных пунктов. Ты
привлечен к суду как совратитель православных в свою немецкую ересь. По твоему
подстрекательству вот этот твой товарищ и соучастник совершил святотатственное
надругательство над святой иконой. Отвечай сперва на это.
– Ни Степана, ни кого другого я не совращал. Да и мне ли, неученому, других учить? Сам
Христос совратил их к себе, а коли есть моя вина, так та, что дверь я людям указывал, каковою к
нему, нашему учителю, пройти, еже есть книга, что дана всем нам в поучение и что лежит перед
твоим преподобием на столе. В золотом она переплете у твоего преподобия, а нам и в простом
переплете она золотая, потому что в ней вся Божия правда рассказана – и как людям жить, и как
веровать, и как Богу поклоняться. Сожгите ее, коли нас казнить хотите.
– Мы не учиться у тебя пришли, а судить твое невежество и предерзостное поведение, –
перебил его Паисий. – Отвечай на вопросы. Тобою научен был этот твой ученик и
соумышленник учинить публичное оказательство вашей гнусной ереси и надругательство над
святой иконою?
– Об изрублении Степаном доски, именуемой иконою, – отвечал Лукьян вполголоса, не
поднимая глаз, – я осведомился лишь тогда, когда это увидел.
– Но ты его одобрял в его преступлении, – допытывался Паисий. – Ты с ним заодно.
– Нет, не я его одобрял, – сказал Лукьян.
– Ты его не одобрял. Это хорошо и похвально, – сказал Паисий. – Запиши, брат Парфений.
– Запиши уж заодно, твоя милость, – прибавил Лукьян, – что не я, а Бог его одобрял, потому
что, когда пророк посек капище Ваалово, Бог его не наказал, а превознес своею милостью.
Паисий позеленел от злости, но сдержался и только проговорил, обращаясь к секретарю:
– Да, запиши это, брат Парфений. Лукьян Петров,- продолжал он, – ты возбуждал народ к
неуважению Богом установленных властей. Ты произносил хульные речи на царя, за гонение
якобы правой веры и его ратоборство за православие.
– Веру свою считаю единой правою, – сказал Лукьян, – как мне Бог то открыл, и да
поможет он моему неведению. А хулы на царя земного не произносили уста мои, и насчет
властей предержащих – поклеп это на нас совсем облыжный. Мы печемся о небесном, а не о
земном царствии. Властям мы повинуемся, не только добрым, но и строптивым, как повелено то
от апостола. В делах же веры мы повинуемся Богу единому, и в этом ни цари, ни владыки
земные не властны: Бога слушать более надлежит, чем их. А в земных делах они над нами Богом