губами, сжатыми в жесткую прямую линию. Его звали Арефьевым. Он был специальный сторож
над "строптивым" отделением.
– Этот, что ли? – спросил он товарища, указывая пальцем на невзрачную фигуру Лукьяна.
– Этот самый, – отвечал сторож. Арефьев сделал презрительный звук носом.
Он любил настоящих строптивых, которых стоило усмирять. А этот, жиденький, кроткого
вида старикашка, – какой из него может быть строптивый?
– Ну ты, архангел, собирайся, – приказал он.
Лукьян был готов в одну минуту. Его новый командир повел его по узким, длинным
проходам. Сделав несколько поворотов, они спустились в нижний этаж.
– Деньги при тебе есть? – спросил Арефьев без обиняков.
– Нет. Что было в мошне – отобрали.
– Эх ты, простофиля, – не знаешь, что ли, что припрятать можно. Ну а родные аль знакомые
такие, чтоб помочь тебе согласны, есть?
– Да, есть, – отвечал Лукьян, вспомнив с умилением о прощании с братией.
– Хочешь, чтобы я тебя в лучшую клетку посадил? У меня ведь разные.
– Спасибо, добрый человек, – отвечал Лукьян.
– А что дашь? Пять рублей с тебя за простоту твою, так и быть, возьму. Идет?
Лукьян покачал головою.
– "Не надлежит мзды взимать за доброе дело".
– Так ты вот что? – сказал Арефьев со злой усмешкой. – Ну, ладно же, вот поговори тут на
досуге.
Он отворил большим ключом тяжелую кованую дверь и толкнул его в какую-то темную
смрадную нору. Дверь захлопнулась. Щелкнул железный засов, и Лукьян очутился в
совершенной темноте. Он ощупал стены, холодные, покрытые какой-то мягкой слизью. Пол был
скользкий от нечистот. Воздух был до того удушлив и пропитан зловонием, что с непривычки у
Лукьяна закружилась голова. Но все это было ничто в сравнении с тем, что он увидел несколько
минут спустя. Вверху дверь не совсем плотно прилегала к косяку, и свет узкой полосою
просачивался в эту нору. Когда глаз Лукьяна привык к темноте, этого чуть брезжущего света
было достаточно Лукьяну, чтобы рассмотреть кусочек потолка и один из задних углов своей
страшной клетки. Она буквально кишела насекомыми. То, что он принял за слизь на стенах,
были тысячи серых, мягких, отвратительных мокриц, которые покрывали их, точно тисненые
обои. Но потолок был еще ужаснее: на нем медленно двигались целые стада клопов, которые
налезали друг на друга, цеплялись и висли вниз отвратительными гроздьями, от которых
ежеминутно отпадали куски, шлепаясь об пол, и могли упасть ему на голову, в лицо, за шею.
Лукьян весь задрожал: он не мог выносить насекомых, а тут он отдавался им живьем на
съедение, точно был завязан с головою в мешок, ими наполненный. Почуяв добычу, вся эта