Товарищи, старались оттащить его, опасаясь, чтобы он как-нибудь не убил своего арестанта и не
подвел их всех под неприятность. Точно освирепевший бульдог, оттянутый за ошейник от своей
жертвы, Арефьев старался освободиться из их рук, чтобы снова дорваться до Лукьяна.
– Эк тебя разобрало, – урезонивал его старший унтер. – Аль забыл про Денисова? Ну
наклади ему в загривок, коли провинился. А зачем же калечить? – продолжал он наставительно.
– Тебе же потом достанется.
Про Арефьева сами сторожа говорили, что он не человек, а зверь. Если б его не покрывало
начальство, ему давно бы следовало гулять по Владимирке за свое кровопийство и
издевательство над своими жертвами, из которых Денисов был самой свежей.
– Пустите, не трону, – сказал Арефьев остепенясь.
Товарищи выпустили его из рук, но все еще недоверчиво следили за ним глазами, боясь,
чтобы им снова не овладело то, что они называли дурью. Но Арефьев возвратился в свое
нормальное состояние.
Лукьян лежал неподвижно и тяжело сопел, точно загнанный конь. Унтер взял его за ворот
полукафтанья и потащил, как мешок, в камеру.
– Ну, запирай поскорей. Нам нужно на свои места, – сказал он Арефьеву.
Тот взялся за скобу тяжелой дубовой двери, окованной вдоль и крест-накрест железными
скобами, и со всего размаха захлопнул ее.
Он не заметил, или сделал вид, что не заметил, что арестант был не вполне втащен в
камеру. Правый его носок зацепился за косяк и неминуемо должен был попасть под удар двери.
Раздирающий крик раздался изнутри камеры. Унтер отворил дверь, чтобы узнать, что
случилось. Лукьян корчился от боли и судорожно дергал правой ногою.
– Что, пальчики прищемило? Сам виноват, что не подобрал, – сказал он рассудительно и
прибавил в виде утешения: – Ничего, до свадьбы заживет. "Такому старику следует, впрочем,
сказать: не до свадьбы, а до могилы", – заметил он про себя, на этот раз совершенно
основательно.
От страшной боли Лукьян долго не мог прийти в себя. Нога его горела, точно в огне, и
ныла, как тысяча больных зубов. Ступня его была раздроблена ударом тяжелой двери, несмотря
на толстые сапоги. Крови не было видно. Но вся ступня страшно распухла от внутреннего
излияния, и сжимаемая сапогом нога ныла и болела до одурения.
Прислонившись спиной к стене, Лукьян начал тихо стонать. Арефьев слышал эти стоны, но
не обратил на них внимания: после хорошей встрепки арестанту полагается стонать.
В полдень он занес ему его дневную порцию: кусок хлеба и кружку воды, и поставил с ним
рядом.
Закрыв наполовину глаза, Лукьян продолжал стонать.
– Что, восчувствовал? – сказал Арефьев. – Будешь знать вперед, как у меня буянить.