Лукьян не пошевельнулся и не дотронулся весь день до хлеба, предоставив его на съедение
своим отвратительным сотоварищам по заключению.
К ночи его ноге как будто полегчало. Боль унялась, точно ступня задеревенела или
замерзла. Голень, правда, начала теперь ныть и гореть, но не так сильно, как прежде ступня.
Лукьян мог даже забыться под утро полудремотою. Сон освежил его, и на другой день он мог
съесть часть своего хлеба. Но к вечеру ему опять стало хуже, а за ночь он расхворался совсем.
Его бросало то в жар, то в озноб, голова была как в чаду. На язык подвертывались
бессмысленные слова. У него начиналась горячка.
Когда на следующий день Арефьев принес ему обед, то он застал его в бреду, с
воспаленным лицом и дикими глазами. Горячка была в самом разгаре. Арефьев испугался: ему
грозила новая "история", между тем как старая была еще свежа в памяти. Он запер клетку и,
сдав ключи подручному, собрался идти к острожному фельдшеру, тихонько позвать его к
больному, которого он решил перенести в лучшую клетку, чтобы он как-нибудь не окочурился у
него на руках, как Денисов. Но в это время в коридор вошел сам смотритель и сурово крикнул
ему:
– Что ты со штундистом наделал, мерзавец?
– Ничего, ваше благородие, – ответил Арефьев, вытягивая руки по швам. – Буянил он
третьего дни, драться начал. Так мы его немножко тронули. Теперь отлеживается.
– Знаю я, как ты людей трогаешь, мерзавец, – сказал смотритель. – Где он у тебя, покажи.
Арефьев повел смотрителя к Лукьяновой двери и отворил камеру.
Смотритель не обратил внимания ни на зловоние, ни на отвратительную грязь клетки: это
было в порядке вещей. Открыв широко дверь, чтобы осветить лучше камеру, он стал
осматривать арестанта. На голове видна была запекшаяся кровь, лицо было покрыто синяками
от жестоких побоев. Одна нога лежала в исковерканном, неестественном положении.
– Ишь как отделал… Опять под уголовщину подведешь, собака! – крикнул он, наградив
своего верного слугу здоровой зуботычиной.
Арефьев встряхнул головою, не смея защищаться.
– Сам драться полез, ваше благородие, – оправдывался он.
– А ногу-то, ногу зачем ему исковеркал, мерзавец? – наступал на него смотритель.
– Нечаянно дверью защемило, ваше благородие,- сказал Арефьев, отстраняясь от нового
удара.
– Чего ж ты фельдшера не позвал, скотина?
– Сейчас заметил и шел звать, – сказал Арефьев.
– Ну, ступай зови.
Явился острожный фельдшер и объяснил, что у арестанта сильная горячка и что его
немедленно нужно перенести в больничную палату. Принесли одеяло, и четыре сторожа
перенесли Лукьяна в правый корпус, где находилось больничное отделение. Когда его стали