раздевать, то правый сапог пришлось разрезать, так как снять его не было возможности.
Взглянув на ногу, фельдшер только засвистал сквозь зубы и покачал головою. Нога была вся
темно-багровая, с черными подтеками. Он предвидел необходимость ампутации. Городской
доктор, заезжавший в больницу на часок по послеобедам, подтвердил то же и предложил
смотрителю перевести труднобольного к себе, в городскую больницу, на что смотритель тотчас
же согласился. В бумаге, с которой он отправлял арестанта, не было сказано ни слова о побоях,
бывших причиной увечья, и болезнь была выставлена как следствие случайного раздробления
ступни, защемленной по неосторожности самого арестанта при запирании двери его камеры.
Смотритель всегда покрывал своего верного слугу: ему полезен был "для поддержания
дисциплины" этот зверь, готовый растерзать по первому знаку всякого, кого ему укажут. За это
можно было смотреть сквозь пальцы, если он терзал иногда людей без приказания, для
собственного удовольствия.
Лукьян обязан был посещением смотрителя и переводом в городскую больницу не кому
иному, как Степану, который случайно узнал от сторожа о том, что делалось с его другом.
Арефьева не любили его сослуживцы за сварливый нрав и за нарочитую зверскую жестокость,
которая каждую минуту могла подвести под судебное следствие весь служебный персонал.
Известие о жестокой расправе со штундистом разнеслось по острогу и передавалось из уст в
уста, даже в преувеличенном виде. Рассказывали, что Арефьев связал своего арестанта и потом
тянул его через порог клетки, дробя ему кости и мочаля его ноги дверью. Этому верили, потому
что от такого зверя всего можно было ожидать. Об Арефьевой расправе говорили сперва между
сторожами, потом известие как-то перешло и к уголовным.
Раз – это было на третий день после побоища – Степана повели гулять. Он гулял один, в
особом дворике, отдельно от уголовных. Но в коридоре он столкнулся с кучкой уголовных,
которых вели обратно в камеры, и один из них крикнул ему на ходу: "А слыхал ты, как твоего-
то Лукьяна, что коноплю, измочалили?"
Сторож толкнул говорившего в шею и пригрозил, что и ему так будет, если он посмеет
разговаривать. Тот тотчас же замолчал. Так Степан ничего больше и не узнал. Но и эти
несколько слов его встревожили. Он подумал, что Лукьяна подвергли жестокому сечению.
Вернувшись в свою камеру, он выждал, когда в его коридоре никого не было, кроме его
сторожа.
– Пафнутьич, а Пафнутьич, – позвал он его к себе. Тот подошел.
– Чего тебе? – сказал он.
Они жили довольно дружно с Пафнутьичем, старым отставным солдатом, который в долгие