по себе, что с ним что-то неладное, и ей хотелось остаться дома.
Павел ушел в свою светелку, служившую вместе и молельней, и зажег маленькую
керосиновую лампочку, которая осветила небольшой стол, скамейку и полку книг в темных
переплетах – его сокровище, источник утешения в скорби и бодрости в испытании.
Он вспомнил предерзостные слова Валериана относительно одного из Евангелий и нарочно
открыл именно это.
"Был болен некий Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее…", –
начал он.
Сколько раз перечитывал он этот рассказ, умиляясь и торжествуя. Он набожно углубился в
него сегодня.
"А что если это все неправда и это все кем-то после написано?" – шепнул ему какой-то
жидкий, противный голос.
– С нами крестная сила! – в ужасе прошептал Павел.
Он осмотрелся: его нисколько бы не удивило, если бы за его спиной оказалась рогатая,
черная, гримасничающая рожа самого сатаны.
Но в комнате никого не было, кроме черного кота, который сидел на столе, насупротив,
устремив свои зеленые внимательные глаза на своего хозяина.
Павел строго на него посмотрел, однако не прогнал: он был слишком развит, чтобы верить
мужицким суевериям и заподозрить своего Ваську в сношениях с нечистым. Он снова принялся
за чтение. Но рассказ Писания утратил свою волшебную силу. Он уже не воображал себя в
Вифании у ног спасителя плачущим его слезами, умиляющимся его добротою и ликующим
вместе с верными учениками при его победе над смертью и безверием. Он читал слова, которые
скользили по его мозгу, не проникая ему в сердце.
"А что, если все это неправда?" – раздался, в его душе убийственный, леденящий вопрос –
на этот раз громко и внятно.
Яд сомнения был впущен в его сердце, и он не мог и не умел его вытравить. Он отодвинул
дрожащей рукой дотоле всемогущую книгу.
– Господи, что же это такое? – в ужасе воскликнул он.
В душе его все помутилось.
Слова Валериана, которые, ему казалось, он пропустил мимо ушей, не прошли для него
бесследно. Верил ли он им теперь больше, чем там, по дороге, – он не мог бы сказать. Он знал
только, что он не может, как тогда, отмахнуться от них. Они засели в его мозгу, они нарушили
гармонию его внутреннего мира, разбили его душевное спокойствие. Он умел только верить, и
он верил просто, по-детски каждой строчке Писания, как прямому слову Божию. Сомневаться в
их правдивости было для него так же невозможно, как усомниться в свете солнца, в твердости
земли. Теперь он испытывал весь ужас дикаря, видящего, как вдруг померк диск солнца, или
чувствующего, что под его ногами дрожит и трясется земля. Если можно усомниться в едином