Он пошел дальше, заворачивая вправо, чтобы выйти снова на маковеевскую дорогу. Но он
зашел слишком далеко вглубь, идя по предполагаемым следам Гали. Ему уже давно следовало
увидеть разбитый молнией клен, от которого шла тропа на Маковеевку, а клена все не было, и
кругом него был все один сплошной лес. Вдруг он увидел перед собой прогалину, которой здесь
прежде не было. Лес был продан недавно на сруб, и прошлой зимой в этом месте начали работы.
Прогалина успела с весны, зарасти высоким мечевиком, среди которого поднимались кусты
папоротника и лопуха и тихо шевелился своими тяжелыми головками колючий репейник.
Мелкая, как бисер, роса облегала мириадами капель каждый лист, и стебелек, и стволы, и ветки,
и в них дробились лунные лучи, которые серебряными потоками лились сверху на лес, и на
траву, и на полянку. Все цвета исчезли, точно растворившись в этом серебряном сиянии.
Зеленый, чуть заметно волновавшийся ковер травы и широкий лопух, бурые корявые стволы
деревьев и их густая трепетная листва, обрубленные пни и сонный репейник – все это казалось
изваянным и выкованным из чистого серебра, точно в сказочном серебряном царстве. К
середине поляна поднималась плоским бугром, на котором еще лежало несколько звеньев
сушившихся дров. Павел поднялся туда и остановился, осматриваясь кругом.
Кольцо высоких вершин скрывало от него всю окрестность. Не видно было ни полей, ни
деревни, никаких признаков людского жилья. Он был один, совершенно один с этим глубоким
чистым небом, к которому он был точно приподнят в ладони гигантской руки. Все спало
кругом, и лес, и звери, и люди. Только недремлющие звезды мерцали, ласково смотря на него из
синей глубины. Что-то детское поднялось в груди Павла. В первый раз со дня его возвращения
из города тупое и холодное чувство подозрительности уступило место горячему порыву
доверия. Он поднял лицо к небу.
– Господи! – воскликнул он от полноты души. – Ты, сотворивший небо и усыпавший его
звездами и землю и насадивший ее растениями, научи меня, как познать тебя!
Он опустился на колени и, припав головою к срубу, стал молиться горячо, страстно, как в
первые дни своего обращения. Это была не молитва, а живое излияние, чистосердечная
исповедь перед живым лицом, и он не сомневался в эту минуту, что молитва его слушается, как
живая речь. Это убеждение росло по мере того, как продолжался этот страстный, порывистый,
бессвязный монолог. Он был в экстазе. Лицо его то горело, то покрывалось мертвой бледностью.
Обильный пот выступил на его лбу и по всему телу, точно он ворочал камни. Все страстнее,