— Уж это точно, сударь! — живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. — И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников!
— Вот и я так думаю, — сказал д'Артаньян.
Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался — благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь…
В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета — вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем-то вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: «Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки».
— Арамису! — невольно воскликнул д'Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: — Это совершенно меняет дело, вот именно…
— Почему, сударь?
Д'Артаньян уныло ответил:
— Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести…
Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли…
— Пожалуй, сударь…
— Черт возьми, меня так и подмывает… — горестно сказал д'Артаньян. — Но ведь против чести!
— Сударь, — вкрадчиво сказал верный слуга. — А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами?
— А? — переспросил д'Артаньян. — Ты что имеешь в виду, мошенник?
— Сударь, — сказал Планше с крайне лукавым выражением лица. — Мне кажется, я только что слышал, как в вашей комнате упала со стены шпага… По-моему, вам следует повесить ее на место — грех мне, простолюдину, прикасаться к благородному оружию…
— Ты полагаешь? — спросил д'Артаньян.
Не раздумывая нисколечко, он оставил письмо на столе и вышел в соседнюю комнату. Планше, разумеется, почудилось — шпага как ни в чем не бывало висела на своем законном месте, но д'Артаньян все равно оставался в комнате на время, достаточное кающемуся для того, чтобы прочитать «Патер ностер» не менее полудюжины раз.
— Ах, что я наделал! — огорченно воскликнул Планше.
Услышав это сквозь приотворенную дверь, д'Артаньян вернулся в комнату, где его слуга сидел за столом и, держа перед глазами распечатанное письмо, совершенно не замечая присутствия хозяина, громко и внятно читал его вслух…
— Любезный Арамис! — старательно произносил Планше. — Ваши отчаянные и цветистые письма, писанные столь великолепным слогом, вызванные столь неподдельными чувствами, не могли в конце концов не произвести впечатления на бедную глупышку, чье сердце дрогнуло и растаяло, как воск на солнце. Шевалье, я готова ответить на высказанные вами чувства так, что это, быть может, придется вам по душе. Мало того, мне рассказали о вашем твердом стремлении сыграть роль в известном деле. Надеюсь, вы не станете упрекать легкомысленную особу вроде меня за то, что она намеревается одним выстрелом убить двух зайцев? Если нет — приходите сегодня вечером на улицу Вожирар, дом семьдесят пять, и, когда башенные часы пробьют девять, постучитесь. Вас будут ждать, и мы, наконец-то, увидим друг друга после столь долгой заочной переписки. Мари.