О нем я
впервые услышал в Пушкинском доме на берегу Невы. Его там знали все, и особенно
в отделе древних рукописных и старопечатных книг. О нем говорили с уважением и
восхищением как о талантливом этнографе, знатоке древней русской культуры и
собирателе древних рукописей и книг, которые он безвозмездно передавал в
древлехранилище Пушкинского дома. С Иваном Никифоровичем я познакомился в
семидесятых годах в Риге, где он, потомственный житель Латвии, имел на улице
Межотес небольшой собственный домик, окруженный многоэтажными каменными
громадинами. Ему неоднократно предлагали перебраться в эти многоэтажки, в
квартиру со всеми удобствами, но он всегда отказывался. Лет ему тогда было на
восьмой десяток, но выглядел он — богатырь богатырем — такой вот дед Гостомысл
или Микула Селянинович. Зубы у него были все целые, крепкие, волосы русые,
крупными кудрями спадавшие на уши и лоб, лицо чистое, румяное, и чудная
окладистая борода. Он смотрел на мир добрым всепрощающим взглядом и, что редко
бывает среди людей, никогда не жаловался и никого не осуждал. Но вот беда,
левая нога у него отсутствовала. Ее ампутировал лагерный хирург Владимир
Карпенко в далеком таежном лагере.
* * *
Иван
Никифоровнч родился вместе с новым двадцатым веком в культурной старообрядческой
семье донских казаков, которые еще при царе Алексее Михайловиче переселились в
Курляндское Герцогство, где еще раньше в старой Ганзейской Риге обосновались
старообрядцы Поморского согласия, не признающие священства. Со временем там
образовалась крепкая старообрядческая Гребенщиковская община со своим большим
храмом без алтаря, училищем, больницей и богадельней для стариков и инвалидов.
И все эти учреждения занимали целый квартал, где кучно поселились старообрядцы,
рослые, с породистыми русскими лицами, свято блюдущие древние православные
традиции, сохраняющие иконы старого письма и другие предметы церковной
материальной культуры. Особенно они берегли переплетенные в кожу, с литыми
медными застежками, дониконовские рукописные древлепечатные книги. Книги
потемнели от времени и дыма, были закапаны воском, некоторые — источены
прожорливым книжным червем, но несмотря на их ветхое состояние, их блюли паче
зеницы ока, потому что этих книг не коснулись никонианские справщики.
С малолетства
Ваню водили в моленную. Помещение было громадное, разделенное деревянной, в
рост человека, перегородкой, сплошь увешанной иконами. Одесную перегородки
становился на молитву мужской пол, а ошуюю — женский.
Каждый имел
подручник — это вроде небольшого коврика, на котором отбивали земные поклоны, и
кожаную лестовку — ступенчатые старообрядческие четки. Впереди этого похожего
на вокзал помещения было сооружено возвышение вроде эстрады, на котором стояли
аналои, украшенные яркими искусственными цветами, с большими тяжелыми напрестольными
Евангелиями и Следованной Псалтырью. Отдельно на низеньком столике лежала
толстенная двухпудовая книга “Церковное око”, содержащая церковный Устав. Вся
стена за возвышением от пола до потолка была увешана большими храмовыми иконами
в тяжелых серебряных окладах, сооруженных рачением благочестивых рижских
купцов-староверов. И вся эта стена, закованная в металл, всей своей тяжестью
давила на маленького Ваню, а ее тусклый блеск утомлял взор и клонил ко сну. На
два клироса знаменным распевом пел хор. Мужчины были в черных азямах (Мужская
верхняя одежда со сборками сзади, с узкими рукавами), а женщины — в белых
пуховых шалях. Над головами висело гигантское бронзовое, с хрустальными
цацками, паникадило, утканное толстыми восковыми свечами, которое на блоках
поднимали и опускали. В длинном, до пят, азяме, подстриженный “под горшок”, с
бородой “лопатой”, среди молящихся ходил тучный старообрядческий наставник и
густо кадил каждого ручным кадилом-кацеей. Это была упрямая, своенравная, не
склонившая головы перед Патриархом Никоном, царем Алексеем Михайловичем и
императором Петром Великим, старая, кондовая Русь,