Не то
специально, не то случайно его загнали в один барак с отчаянными уголовниками,
которые, сразу распознав в нем “фраера” — личность, не причастную к уголовному
миру — отнеслись к нему крайне враждебно и даже не дали ему места на нарах, а
указали на грязный заплеванный пол. Лежа на грязных вонючих досках, он
раздумывал: и как это случилось, что он, культурный, цивилизованный человек,
которого с честью принимали во многих городах Европы, оказался в таком
уничижении здесь, под нарами. Недаром Господь сказал, что первые будут
последними. “Вероятно, Господь испытывает мою веру, смиряя меня подобно Иову на
гноище”, — думал он. Иван Никифорович был обделен здесь во всем: в чистоте, в
еде, в сугреве и даже в родном языке. То, что он слышал здесь, был не русский
язык, а какая-то зловонная липкая грязь из выгребной ямы.
Работать его
поставили на лесоповал. Пилами валили ели и лиственницы, топорами обрубали
сучья, обдирали кору. Как муравьи, облепив ствол, поднимали, если его можно
было поднять, или волочили по земле к дороге. Как-то зимней порой по скользкой
дороге усталые и голодные зеки несли на плечах длинное и тяжелое бревно. Их
было человек двадцать. В середине, согнувшись под тяжестью, брел и Иван
Никифорович. Несли медленно, осторожно ступая по гололеду. Вдруг первый,
оступившись, заскользил и бросился в сторону. Сбились с ноги и другие и, разом
бросив бревно, шарахнулись в сторону. Бревно всей тяжестью упало на не
успевшего отскочить Ивана Никифоровича. Когда зеки, приподняв бревно, вытащили
пострадавшего, у него оказалась раздроблена левая нога.
— Хана нашему
интеллигенту, — сказал молодой вор, сморкаясь двумя пальцами и обтирая их о
ватник.
Очнулся Иван
Никифорович в больничном бараке. Над ним склонился хирург Владимир Карпенко.
— Ты меня
слышишь, Заволоко?
— Слышу, —
простонал больной.
— Ногу твою
кое-как собрали, загипсовали, но переломы открытые и были изрядно загрязнены.
Удачный исход пока не могу обещать. Посмотрим. К сожалению, из лекарств только
красный стрептоцид.
Боль в ноге
была невыносимая. Ночью поднялась температура. Днем больной потерял сознание.
Взяли в перевязочную, сняли гипс. Положение было критическим. Началась газовая
гангрена. На протяжении трех дней его еще два раза брали в операционную и
совсем вылущили бедро из сустава. Но у Ивана Никифоровича душа была крепко
сращена с телом, и на четвертый день он был еще жив.
Лежа на
жесткой больничной койке головой к обледеневшему окну, больной пристально
смотрел в темный угол, где появлялось и пропадало видение. Он все не мог
понять: кто это? Ангел жизни или смерти? Уста ангела были сомкнуты, он молчал.
Тогда больной стал молить Бога, чтобы разрешил уста ангела. И вот глухой ночной
порой ангел сказал: “Так говорит Господь: если всей душой предашься Богу, то
останешься жить до времени в этом мире. И имя отныне тебе будет — Иоанн”.