— Ой, не
умирай, Климушка, не умирай, негодный мальчишка! А то я тебе задам! — завопила
Сонька, и опомнившись, побежала к телефону. Через полчаса прибыла милиция и
скорая помощь. Батюшка был жив, и порывался сам идти в машину, но тяжело дышал
и его понесли на носилках. Края рясы волочились по траве, и он иерейским
благословением благословил храм, Соньку и младенца. Живописец был уже мертв.
Бандитов сволокли в милицейскую машину. Набрав скорость, обе машины скрылись из
вида. Батюшка пролежал в районной больнице целый месяц, его удачно прооперировали
и здоровье
постепенно поправилось.
Следователь
прокуратуры, навестивший его в больнице, говорил ему:
— Не надо было
оказывать сопротивление вооруженным бандитам. Ну, выломали бы они иконы,
ограбили ризницу и уехали.
—- Э, нет, —
сказал ему батюшка, — во-первых, они сразу открыли стрельбу и убили моего
товарища. Жаль его, бедного. И еще, уважаемый следователь, в мире есть такие
высокие ценности духовного плана, когда их любой ценой надо защищать и
отстаивать. За Мать свою, Церковь, я и впредь жизни не пожалею. Она мне новую
жизнь подарила и открыла такие горизонты, о которых я даже не подозревал. Ну а
пуля, вот она, я положу ее в киот под стекло к иконе Спасителя на молитвенную
память.
Бесогон из Ольховки
Зима в этом
году в Закарпатской Руси стояла необыкновенно суровая. По утрам, когда
заиндевевшие ветви деревьев искрились и сверкали на солнце, столбик термометра
зашкаливал за минус двадцать. Горы, лес, ущелье — все завалило снегом, а
крестьянские хаты в Ольховке как будто наполовину осели в сугробы, накрывшись
большими снежными шапками, да над каждой хатой в морозном безветрии поднимался
синий печной дымок. И над всей этой застывшей зимней красой на малой горе
возвышался православный храм Божии, трудами и грошами поселян возведенный из
камня на века. Около храма, в больших деревянных решетчатых клетях, совсем
приземленно, была устроена звонница с двумя огромными, покрытыми зеленой
патиной колоколами и дюжиной подголосков мал-мала-меньше. Колокола были
украшены орнаментом, барельефами святых и славянской надписью, гласившей, что
колокола были отлиты в Австрии во славу Пресвятой Троицы.
Мы с приятелем
Юрием Юрьевичем — коренным гуцулом — ехали в Ольховку по делам на его
вездеходной “Ниве” по горной дороге, стуча одетыми на колеса цепями. С нами
ехала приятельница Юрия Юрьевича, молодая красивая вдова Магда, и везла своего
бесноватого сына, мальчишку лет девяти, на которого не было никакой управы. У
Магды в Ольховке был родственник, которого она по-гуцульски называла “вуйко”,
что, означало, что он ей — дядя. Этот вуйко был иеромонахом и целых сорок пять
лет служил священником в Ольховской церкви. Когда мы вышли из машины, щурясь от
яркого горного солнца, звонарь раскачивал колесо, прикрепленное к железной
балке, на которой висели колокола. Здесь раскачивают сами колокола, а не
железный язык, как у нас в России. Вскоре тяжелый медный гул валом прокатился
по земле и, отразившись от гор, эхом прошелся по ущелью. По тропинкам в снежных
сугробах ко храму потянулись прихожане в овчинных шубах и валенках. День был
воскресный, и народ спешил на Божественную Литургию. Здесь в храме специального
хора не было, как, впрочем, и повсему Закарпатью, и народ пел всю службу от
начала и до конца, как в древние времена.