— Мария Григорьевна, скорее, там о. Григорию плохо…
Мы выскочили на улицу и побежали к храму. Шагах в десяти от него, у обочины, толпились люди. Нас пропустили. Дед лежал на земле. Он был без сознания. Но когда мама с криком: «папа, папочка!» бросилась к нему, он открыл глаза и произнес:
— Машенька… Христос Воскресе…
Это были последние слова деда. Вызванная «Скорая» приехала слишком поздно… Так мы с мамой вторично осиротели.
Его похоронили за алтарем Успенского храма. Отпевать его приехал сам епископ вместе с несколькими священниками из других городских церквей. Был и о. Викентий, который, после смерти дедушки держался высокомерно, явно предвкушая свое скорое назначение на должность настоятеля. Дедушка лежал в гробу в своем любимом старом облачении, а левое веко его было чуть–чуть приподнято. Казалось, что он не умер, а спит, и сейчас проснется, откроет глаза, и ласково улыбнется нам, и утешит нас так, как умел утешать только он. Но чуда не случилось. Слишком крепок был тот непробудный смертный сон, которым навсегда уснул милый мой дедушка.
После смерти дедушки жизнь постепенно начала покидать его старый дом. Первым умер Хромка. Он отказывался от пищи, и, вытянувшись, лежал у порога, словно поджидая – не вернется ли хозяин. А в глазах у него… мы старались не глядеть ему в глаза. Верный Хромка пережил дедушку всего лишь на пять дней. Потом куда‑то пропал Мурко. И мы остались одни. Потому что о. Никодима после похорон деда увезли в больницу. Поговаривали, что с инфарктом.
На девятый день после смерти дедушки в его осиротевшем доме собрались регент Иван Егорович и другие певчие, престарелая просфорня инокиня Анна, о. Викентий и некоторые прихожане. Помянули деда, спели «вечную память», и постепенно разошлись. Только о. Викентий почему‑то задержался. Наконец, и он засобирался домой и стал прощаться с мамой:
— Ну что ж, как говорят, вечная память о. Григорию. М–да, праведный был человек… А вы теперь, Марья Григорьевна, полагаю, назад поедете. Как говорится, погостили, и будет. – А потом, выдержав паузу, и по–хозяйски оглядев комнату, добавил. — Надеюсь, что мебель и все остальное с собой не увезете. Оно ведь не ваше, а церковное…грех будет…
Мама резко выпрямилась.
— Да, отец Викентий, мы уедем. Завтра же. А насчет имущества не беспокойтесь понапрасну. Не учил меня папа брать чужое. Прощайте.
Наутро с первым поездом мы уехали из К. И мама, действительно, не взяла с собой ничего, кроме тех вещей, с которыми мы приехали к дедушке. Взяла только его альбом с фотографиями. А вот я не удержался. И спрятал в карман куртки дедушкину деревянную трубочку, которой он меня слушал. Возможно, Господь попустил это, желая показать, кем я стану. А стал я врачом. И старый деревянный стетоскоп и сейчас живет у меня на письменном столе, напоминая о незабвенном дедушке.