– Должно быть, он счастливое существо, – продолжил о муравье старик после некоторого молчания. Было видно, что он больше говорил себе, чем Алдану, – раз ему не страшно умереть, а вернее, и не предполагать, что такое вообще есть. Да и голод, что ему голод. Даже в самый голодный, холодный год ему живется легче, чем нам.
Алдан принял слова старика за старческую прихоть.
– На чем мы с тобой остановились?
– На том, аксакал, что вы хотели у нас у молодых поучиться. Вы по-прежнему так считаете?
– Да, Алдан, как не печально осознавать, но это так. Вы больше знаете, чем мы.
– Я не согласен. За вашей спиной, годы, опыт, знание жизни.
– Какой жизни? Эти мозоли, – старик протянул руки ладонями вверх, так, чтобы он увидел его старческие мозоли. И еще разгоряченней продолжил, – что они могли дать мне для ума? Разве что сознание моей ничтожности.
– Зачем вы так, аксакал?
– Я знаю, что говорю. Все, что знал до этого, все, что слышал, все чему верил, оказалось полуправдой, а то и вовсе ложью. Оказалось, что мы жили в одной большой полуправде. Из честных людей делали врагов народа, и мы верили. Мы работали, пахали, а вокруг возникали все новые и новые враги. Их находили везде, чуть ли не в каждом селении. Мы верили, да и как было не верить. Мы боялись, да и как было не бояться. Народ должен всегда кого-то бояться, чего-то бояться. Кто сказал такие жестокие, бездушные и страшные по своей сути слова?
И сейчас кое от кого это слышишь – кто от небольшого ума, от незнания говорит, кто действительно осознанно желает этого. Скотину у народа поотбирали. А что взамен Голощекин народу дал? – Колхозы. Сколько жизней забрал джут и голод начала тридцатых? Не сосчитать. Похоронить по-человечески не могли. Дороги, аулы были усыпаны умершими. Страшное, страшное время, сынок, было. Без войны, в мирное время смерть миллионы жизней забрала. Выжил тот, кто был живуч. Нас было двенадцать в семье, а сколько осталось – четверо, и это был лучший исход.
Старик на время замолчал, задумался. Затем продолжил разговор:
– Сейчас, правда, жизнь намного изменилась, куда лучше живем. Говорят, даже о чем хочешь вслух говорить можно, Хрущеву спасибо. Раньше тоже говорили, но только каждый сам с собой разговор позволял. Да, все по-другому стало. Соли сколько хочешь, и хлебом наедаться стали, и деньги в глаза увидели.
– Ну вот, аксакал, значит, стоило жить? – удачно вставил Алдан.
– Жить то всегда стоит. Да душа растоптана, больная у меня душа. Нет ей выздоровления. Тебе не понять этого, не был в моей шкуре. Все переменилось. Где мои идеалы? В кого верить? И стоит ли в кого-то верить, кому-то верить? А вдруг снова все растопчут? В моей жизни это было не раз, – и уже, как бы разговаривая с самим собой, старик продолжал, – мы всю жизнь за кем-то шли, кому-то верили. Оказалась напрасной эта вера. А кто виноват? Я виноват, что верил в Сталина? Они виноваты?! Что я должен был, по-твоему, делать – предвидеть все это? Не только растоптана, но и заплевана у меня душа, не отмывается. И сейчас я часто встречаю игру слов. Что, неправду говорю?