Дженни несколько слов нашла. Я не буду их повторять. Она выпалила свою тираду, но отнюдь не выпустила пар. Ее лицо меняло выражение, отражая кипение мыслей, и я смотрел на нее, как завороженный. Она и в самом деле выглядела величественно. Казалось, она была в тридцать футов ростом и глаза ее напоминали сигнальные огни десятитонного грузовика.
Неожиданно она наклонилась, схватила край простыни у Бонни под подбородком и сдернула с кровати. Так мы и лежали, с ножом между нами, в крови — и под жирным потолком. По тому, как она захлопала глазами, я видел, что нож и кровь ее притормозили. Заодно она хорошо разглядела, что я был в трусах. Но это были детали. Начнем с того, что оставалось невыясненным, как мы попали в такое положение.
Теперь Бонни дрожала как лист. Она была смелой девушкой. Она не боялась водить дружбу с такими типами, как Панчо и Мигель. Она не боялась лечь со мной в постель и, вполне возможно, располосовать мне ножом живот. Но она испугалась Дженни Шофилд, и испугалась всерьез. Губы у нее посинели, и я слышал, как стучат ее зубы.
— Вставай, — процедила Дженни сквозь зубы.
По части того, что она хотела, вопросов не было, но Бонни была слишком напугана, чтобы сразу встать. Дженни шагнула к ней, и Бонни торопливо сползла с кровати на колени, как-то наконец сумев подняться на ноги. Дженни указала на ванную.
— Туда! — приказала она.
Бонни покорно направилась в ванную.
— Подожди! — сказала Дженни.
Бонни автоматически остановилась спиной к нам. Дженни подошла чуть сбоку, хорошо примерилась и влепила ей оплеуху, один из самых великолепных шлепков, которые я когда-либо видел.
— Ай! — раздался вопль Бонни.
— Иди туда! — сказала Дженни.
Бонни устремилась в ванную. Она начала закрывать дверь, но Дженни ее распахнула. Один за другим она собрала нежные предметы туалета, валявшиеся кучей на кресле, и швырнула их следом. Бонни пятилась, пока не наткнулась на унитаз, — дальше пятиться было некуда. Дженни швырнула ей туфли, не пытаясь попасть. Бонни замерла у фаянсового предмета, как загипнотизированная. Дженни взялась за дверную ручку.
— Будь так любезна, — сказала она громко и отчетливо, — прикрыть свою маленькую детскую развратную задницу.
И со стуком захлопнула дверь.
Наступило молчание — всеобщее, упорное, длившееся, казалось, лет тридцать. Я состарился, умер, родился вновь, полдюжины раз перебрал времена года и в уме предавал Эль Лобо, дона Луиса Альвареса, Панчо, Мигеля, а также губернатора Байя Калифорния в руки испанской инквизиции. С полсотни раз я беззвучно прочищал горло. Наконец оно повиновалось.