– А как поживает Глеб Викторович? – спросила Кира с едва уловимым замиранием в голосе.
– Глен Викторович? Очень хорошо, просто прекрасно. Пишет картины вовсю, с утра до ночи, ночью, кстати, тоже рисует. Вся его квартира теперь превратилась в мастерскую. Хочешь посмотреть?
Аккуратно взяв в руки лэптоп, Неля встала и начала медленно поворачивать его экраном по всей комнате, подходя то к стенам, обвешанным рисунками, то к холсту на станке. Даже повернула лэптоп экраном вниз, показывая лежащие на полу эскизы.
– Ба-а... – протянула Кира, принимая нормальное положение вертикально, когда лэптоп был повернут и возвращен на стол. – Кого это он рисует? Не тебя ли? Уж больно похожа, мне, правда, не очень хорошо видно отсюда, из Москвы.
– Нет, мамочка, тебя. Любимую свою Кирюлю. У Глеба Викторовича, оказывается, феноменальная память. Он помнит такие подробности своей московской жизни, что можно летопись составить.
– И что же он помнит? – настороженно спросила Кира.
– У-у, мамочка, очень многое. И помидорные грядки на нашей даче, и рисунок обоев в нашей спальне, и даже перышко на твоей подушке. И как ты ему позировала... Он, кстати, мне рассказал, что во время путча в 91-м вы оба несли бутылки с зажигательной смесью, изготовленной по его рецепту: ты прятала свою бутылку под юбкой, а он свою – под рубашкой. Но все обошлось, и вы потом пили шампанское за победу.
Помолчав, Кира откинула челку со лба:
– Я поговорю с Глебом. Слишком много он...
– Поговори, мамочка. Правда, не уверена, что у тебя получится. Он ни с кем теперь не разговаривает. Разговоры его отвлекают, мешают творить.
Зарокотал лежащий на столе мобильный телефон. Неля взглянула на высветившийся номер и имя звонившего.
– Yes, yes. Okay, – ответив, положила телефон обратно на стол. – Это Глеб Викторович, сказал, что заправит машину, и минут через двадцать чтоб я выходила с вещами. Он меня отвезет на вокзал, оттуда я поеду в Нью-Джерси. А как там наша бабушка?
– Нормально, по-стариковски. Она будет очень переживать, что ты остаешься в Америке... – голос Киры звучал задумчиво и немного тревожно. – И что, на всех этих картинах – я? Он что, пишет по памяти?
– Да, мамочка. Всё – ты. В разных позах. Много портретов, но есть и постановочные. Конечно, много ню. Я тебе еще не все показала. Жаль, что у меня времени в обрез. В папке «Золотой фонд» еще штук двадцать, самых лучших работ. Там ты написана и в образе боярыни Морозовой, и ботичеллиевской Весны. Я недавно предложила ему нарисовать тебя голышом на крыше Манхэттенского небоскреба.