– Гм… – задумчиво тянула Иоланта, снимая с моего пиджака сине-черный волос. – Странно: ведь я рыжая?
– Гм… – рассматривала Фьора рыжий волос, снятый с моей груди. – Откуда он? Ведь у меня волосы как воронье крыло!
Но те, кто любят, – слепы. Они верят. Я тоже горячо любил и глубоко уважал их обеих, но оставался зрячим потому, что больше всего на свете любил серую неопрятную женщину в очках, с толстым томом «Капитала» под мышкой – богиню социальной революции и классовой борьбы. Я никогда не был у нее на поводу – я бежал за ней добровольно. «Я не виноват», – то и дело повторял я себе. «Я делаю это не для себя. В конце концов борьбы без жертв не бывает, и все втроем мы просто жертвы. Я не меньшая, чем они. Нет, большая! Я – воин и герой!»
По ночам я возвращался от графини Фьореллы поздно, часа в три-четыре, и дома в своей спальне переворачивал в темноте тяжелые стулья.
– Когда вы вернулись, милый? – спрашивала наутро жена.
– В двенадцать!
– Я не встретила вас, простите!
– Вы не здоровы, Иола, и я прощаю вас раз и навсегда. Спите спокойно!
И ночи в двух постелях продолжались – в одной я спал как муж, в другой – как помолвленный жених. Наконец, настало страшное мгновение: я потребовал от Фьореллы доказательств бесповоротности ее выбора. Она принесла какой-то пустяк.
– Нет, этого мало, – сказал я ей потом. – Мост за собой надо сжечь дотла.
– Но я – честный человек. Я люблю свою родину. Вы хотите сделать из меня шпионку и предательницу?
– Нет. Патриотку. Но другой страны.
Я помню этот вечер: розовые лучи освещали ее сбоку. Она стояла выпрямившись и мяла в руках платок. Розовую окраску одной щеки только подчеркивала мертвенная бледность другой.
– Нас разделяет огненная черта, мы говорим через нее, из двух миров. Сделайте смелый шаг. Мы должны быть вместе на жизнь и смерть!
И через несколько дней она ухитрилась привезти пакет, в котором оказались все шифровальные книги посольства, умоляя:
– Только на час! На один час!
Я посмотрел на это искаженное лицо и содрогнулся.
Товарищ Гольст похлопал меня по плечу.
– Ждите орден. Успех необыкновенный! Фотографии удались на славу!
Дней десять спустя я получил от него вызов. Несся, не чувствуя под собой ног.
– Э-э-э… – начал мямлить товарищ Гольст. – Вы понимаете… Вы знаете…
– Дав чем дело? Говорите прямо! – взорвался я, почувствовав недоброе.
– Москва ответила одним словом: «Законсервировать».
Я сел на стул. Сжал сердце руками. Мы помолчали.
– Я живой человек, не рыбный фарш, – сказал я хрипло. – Что значит законсервировать линию, добытую трудом трех лет?