Ворон вывернулся наизнанку переданным по наследству дедушкиным приемом: через попку потянул себя за язык черным стальным когтем. Вывернув, встряхнул, не нашел ничего предосудительного, восстановился и удовлетворенно потер бока крыльями.
- А что плохого в том, что я помогаю душе откидывающегося колдуна легко выйти из тела? Чего плохого-то? Не понял я… Ну кружил я над его крышей, кружил, дык это у меня с вестибулярным аппаратом не того, заедает… Но все это антивороновое вранье имеет положительный момент: люди не сожрут, они теперь богобоязненные, будут от голода загибаться, а в рот ни перышка, ни косточки… Слава Богу!
(В том, надо сказать, Ворон здорово ошибался: сожрут, непременно сожрут, и про колдуна забудут с голодухи, и про мать родную, и про папаню убогого.)
Давным-давно Бог обидел Ворона. В те далекие времена, после сотворения мира, Ворон был самой белой и чистой птицей, голуби — говнюки к нему даже за гривенник подойти не смели — так уважали. Но случился Потоп, и Ной, гражданин мира, естественно, соорудил Ковчег… Плавали они, плавали, одурели от хрюканья, мычания, споров и дрязг на борту громоздкого сооружения старика-жизнелюба, первого в истории Земли начальника Службы спасения, и решили послать кого-нибудь из крылатых посмотреть — а не кончилось ли водоизвержение.
Бросили на щепочках: каждая божья тварь в душе молила небеса, чтобы минула ее чашка сия — дело было темное, запросто можно было головушку сложить в сумерках Неизвестности. «Счастье» лететь на разведку выпало белоснежному Ворону. Простился он с Воронихой и воронятами, присел на дорогу у гнезда родного, и стартанул… Летел, летел над водным безобразием, смотрел по сторонам — одна вода знай себе плещется. Ни клочка, ни лоскутка суши. Силы у Ворона на исходе, и когда в глазах его, еще не умевших в ту пору излучать рубиновый свет, тьма от усталости начала распадаться на тысячу колючих ежиков, он и увидал Землю. Измученная птица с трудом еще несколько раз взмахнула горящими от борьбы с воздухом крыльями, еле дотянула до спасительной тверди, и рухнула там, бездыханная… Старик Нои со всей чей компанией напрасно ждал возвращения Ворона из разведки. Невдомек им, очумевшим от бескрайности воды, было, что умер их посланец, лежит лапами вверх на тонкой кромке освобожденного от потопа песка. И настучал Ной Богу, и решил Бог, что загулял Ворон на радостях по-черному, забыл о строжайшем наказе вернуться на Ковчег. И проклял тогда Бог дохлую птицу и повелел всем потомкам ее быть чернее самой черной ночи, стать кровожаднее самого кровожадного крокодила и любить лакомиться падалью. Выл белым, стал черным. Мало того, многие пошли на поводу у несправедливости, в обычном крике Ворона «Кар! Кар!» наиболее пугливым стало чудиться «Кровь! Кровь!». И тема кровавости плавно перекочевала с Ворона на Ворону. Дескать, хотела Ворона испить крови, капавшей из ран распятого Христа, вот Господь и проклял эту птицу, клюв ее по краям теперь обведен как бы кровавым ободком. Не знаю, может, во времена Пилата (Понтия, прокуратора Иудеи) и Иуды Искариота так оно и было, но, сколько я ни разглядывала ворон, прилетающих по утрам ко мне на карниз за кусочком сыра, ничего общего со следами помады на клюве птицы я не заметила…