— Иван Александрович, Прасковья Игнатьевна, встречайте наследника! Петя приехали! Иван Александрович! Прасковья Игнатьевна!
Особняк загудел, ожил, наполняясь до краев радостной и беспокойной жизнью, за высокими прямоугольными окнами вспыхнул свет, послышался шум, топот, разговоры. Наконец входная дверь распахнулась и на крыльцо шагнул пожилой господин в тапочках, стеганом домашнем халате и ночном колпаке. Это был Иван Александрович Мокшанский, купец второй гильдии, чьи съестные и мануфактурные лавки на Верхне-Торговой площади хорошо были известны торгующему уфимскому люду. Он вгляделся в ночную темноту, увидал очертания знакомого тарантаса, рядом с ним фигуру сына и, взмахнув руками, мощно прокричал, разрезая окрестности раскатисто-громовым голосом:
— Петр приехал! Сыночек родненький! Прасковья Игнатьевна, Петруша приехал!
Услышав родной голос, молодой господин, позабыв о приличиях и столичных манерах, бросился к крыльцу, размазывая по щекам слезы:
— Батюшка! Матушка! Я вернулся!
Буквально через пять минут все уже сидели в освещенной гостиной за большим столом, ломившимся от разнообразной снеди, которая обильной рекой текла из кладовок. Холодное мясо, грибочки, моченые яблоки, квашеная капустка, огурцы, студень из свиных ножек. Надобно было видеть, с какой нескрываемой любовью смотрели на Петра родители: поседевшая от долгой разлуки милая матушка и пышущий здоровьем, еще крепкий и боевой отец.
— Молодец, Петруша, молодец, что до поста приехал, — гремел на всю гостиную Иван Александрович. — Еще пара деньков — и мы бы с тобой так не посидели. Видишь, какой стол? Все свое, родное. Погоди, сейчас поросенка принесут, картошечки печеной, карасиков в сметане. Эй, шевелись там! — крикнул он зычным голосом и добавил: — Ну что, может, еще по одной? Петруша! Наливочка тоже своя, вишневая, урожай в этом году превзошел все ожидания. Да ты помнишь нашу вишню, чего тебе говорить! Вся Уфа в вишневых садах, как невеста в нарядах.
— Все, батюшка, хватит, — отмахивался Петя, — я больше не съем, пожалей бедного студента! И пить я больше не могу. Голова кружится. Мне бы отдохнуть с дороги.
— И то, — поддакнула с надеждой Прасковья Игнатьевна, — пожалей его, отец. Лошадям даешь отдохнуть, а о сыне не думаешь. Пусть отлежится с дороги, поспит. Вишь, качает его.
— Не скули, Прасковья, — оборвал жену Иван Александрович. — Во-первых, не бедный, я платил за тебя жалованье, да и на прокорм давал не жалеючи, двадцать пять рублей в месяц, солидная сумма. А во-вторых, не студент, а действительный художник. Все же Московское училище живописи окончил. Звучит! Кто, говоришь, был твоим преподавателем?