Дядюшка Горацио был необъятных размеров. Хотя мне без особых усилий удавалось удовлетворить его наверху, здесь, за столом, удовлетворить его ненасытный аппетит казалось невыполнимой задачей. Он заказывал целые горы еды, кормил меня настоящими деликатесами — жареными цыплятами с хрустящей золотистой корочкой, палтусом под соусом из лобстеров, картофельным пюре, выложенным затейливыми завитками и запеченным до золотисто-коричневого цвета. Четверг даже угощал меня сладким вином. Вкус этого напитка оставил меня равнодушной, но мне нравилось смотреть, как красиво играют отблески огня на темно-рубиновой поверхности вина. Дядя Горацио всегда заказывал столик у камина.
Именно здесь, в изящном обеденном зале с высоким потолком, где витали запахи жареного мяса и жженого сахара, помады для волос и изысканных духов, наблюдая за богатыми и уверенными в себе людьми, я изучала их манеру говорить и вести себя и старалась все это запомнить. Я рассматривала, как одеты леди за соседними столиками, как аккуратно они промакивают губы узорчатыми салфетками, слушала их музыкальный смех. Я запоминала их произношение: теперь я понимала, что моя мама говорила гораздо хуже, чем эти дамы. Это было легко, я словно играла в игру, притворяясь, что слушаю, как дядя Горацио рассказывает мне о своих делах, об огромном состоянии и о просторном доме в Дублине. Он поведал мне о своем детстве, проведенном в деревне в Ирландии, о том, как по воскресеньям тайком выбирался из дому, чтобы поиграть с деревенскими мальчишками в хоккей на траве, о том, что научился много есть, чтобы заполнить пустоту, появлявшуюся в его душе, когда родители уезжали в путешествия, иногда на целый год, и оставляли его дома одного. Дядя Горацио часто приносил мне мягкий кекс с изюмом и корицей — он называл его «маффин». В детстве это было его любимое лакомство. Кекс пекла старая кухарка, которая работала у них в доме, когда дядя Горацио был еще ребенком, и до сих пор жила у него в доме в Дублине. Кекс обычно был завернут в дорогой платок, и Горацио уговаривал меня взять его с собой.
— Ты и правда такая голодная, как мне кажется? — однажды спросил он, после того как я быстро, но аккуратно высосала устрицу из раковины. — Или ты ешь, чтобы порадовать меня?
Я промокнула губы салфеткой, затем положила руки на колени, старательно выбирая слова, прежде чем ответить. Знал ли он, что такое голод? Разве он может представить себе, что, прежде чем прийти сюда к нему, я весь день проработала в мастерской, фальцуя страницы ножом с костяной ручкой, и теперь мои ладони болели так, словно мне под кожу натолкали острых камешков? Что днем мне дается только пятнадцать минут на то, чтобы справить все естественные потребности и поспешно проглотить принесенный из дому кусок хлеба с сыром?