Но мистер Инграм не упустил возможности заговорить со мной, несмотря на то что я не глядела в его сторону.
— О, мисс Смолпис, очень приятно снова с вами встретиться, — сказал он.
Ну просто само воплощение вежливости.
— Мне тоже приятно, сэр, — ответила я, стараясь говорить нежным голосом и не смотреть ему в глаза.
В воздухе повисло напряжение.
К нам подошел молодой стройный слуга в белых накрахмаленных брюках и тюрбане. В руках он держал серебряный поднос с гранеными бокалами, наполненными алой жидкостью. Бокалы подрагивали и еле слышно позвякивали, касаясь друг друга. Я заметила струйку пота, стекавшую у слуги из-под тюрбана. Он направился к нам, протягивая мне поднос, но глядя в сторону мистера Инграма.
— Вам кларет или, может быть, мадеры? — спросил меня мистер Инграм.
— Нет, благодарю вас, — отказалась я, но слуга не двинулся с места.
Наконец мистер Инграм взял себе бокал. Юноша все еще чего-то ждал. Мистер Инграм отпустил его, что-то тихо проговорив на хинди.
В этот самый миг хозяйка дома захлопала в мясистые ладоши, объявляя, что теперь мы должны разбиться на пары для игры в вист.
— Мисс Смолпис, я ненадолго отлучусь из дома, чтобы выкурить сигару. Меня мало интересуют игры, в которых не делают высоких ставок.
Мистер Инграм просиял своей заученной улыбкой и поставил полный бокал на ближайший столик.
Я смотрела, как он выходит в открытую дверь. Он вел себя так, словно десять дней назад между нами не произошло ничего неприятного. Я глубоко вдохнула, уверяя себя, что воспитание не позволит ему упомянуть о моем вульгарном поведении.
Я сыграла несколько партий в вист, но испытывала нервозность и раздражение. Я почувствовала, что сейчас прокушу себе язык насквозь, если миссис Клаттербак еще раз спросит, что у нас козыри, или пожалуется, что ей снова достались только не фигурные карты и ни одной «картинки». Я отказалась от следующей игры, выскользнула через открытые двери на веранду и проследовала по широким каменным ступеням в сад. Сад был прекрасным, с прямоугольными клумбами, на которых росли высокие, по грудь, каны и лилии и большое «храмовое дерево»[25] с нежными, словно высеченными из мрамора цветами, испускающими дурманящий запах. На небе сияла полная белая луна. Я остановилась, чтобы воткнуть себе за ухо цветок. Меня вдруг переполнило странное чувство, словно я вот-вот взлечу вверх, к звездному ночному небу. Ощущение оказалось непривычным, но приятным. Я улыбнулась, вспоминая торговца, подарившего мне плод, и шелковистость волос того ребенка, а затем вдруг раскинула руки и закружилась в свете луны. Я чувствовала, как что-то холодное, темное и жесткое внутри меня растворяется и исчезает, и осознала, что это странное чувство было счастьем. Я счастлива, думала я. Я в саду, в Калькутте. Я Линни Гау, и я больше не мечтаю о другой жизни. Это и есть моя жизнь.