Сомерс говорил медленно, словно размышляя вслух. Он снова попытался сесть.
— Твоя правда. Ты действительно выжила. Я не могу себе представить, как тебе это удалось. Сейчас от тебя должны были остаться только размягченные кости, а в твоих глазницах должны жить крабы.
Я прижала кулак ко рту точно так же, как Сомерс несколько мгновений назад. В тишине, последовавшей за его заявлением, на меня снизошло озарение. За его словами пришло понимание — слишком ужасное и невероятное. Меня начала бить непроизвольная дрожь. Комната зашаталась. Я так сильно стиснула зубы, что заболела челюсть.
— Разве я не приказал своему человеку утопить твое тело в Мерси? — Сомерс снова овладел собой. Глядя на меня, он говорил тихо, но уверенно. — И разве Помпи не клялся мне, что он это сделал? Он уверял меня, что не оставил в живых никого, кто мог бы рассказать о том, что произошло той ночью на Роудни-стрит.
Неожиданно я услышала его, тот самый холодный, расчетливый голос, который приказал меня убить, пока я, тринадцатилетняя девочка, лежала, ослепленная и беспомощная, на толстом ковре возле дорожного сундука, наполненного стеклянными банками с плавающими в них волосами. Волосы мертвых девушек… Старик, лежащий рядом со мной, с ножницами, воткнутыми в глаз… Исходящий от него запах разложения, и другой запах — паленых волос. У меня перехватило дыхание, а рот наполнился горькой слюной.
Этого я не ожидала. Роудни-стрит. Мой старый кошмар ожил и вернулся — огромный и еще более страшный в ярко освещенной лампами спальне. Я почувствовала головокружение. Мир распадался на куски, и ко мне вернулось старое видение — мой труп со сломанной на виселице шеей, брошенный в яму для убийц, наполненную негашеной известью. Я наклонилась вперед и опустила голову между колен, испытывая позывы сухой рвоты.
«Молодой господин» — так называл его Помпи.
— Мне пришлось уволить Помпи спустя некоторое время после инцидента в Ливерпуле. Он допустил слишком много ошибок. Но, полагаю, нельзя перекладывать всю вину на него. Той ночью я тоже тебя видел и решил, что ты мертва. Под левой грудью у тебя зияла рана. Я видел рассеченные мышцы. Я мог бы поклясться, что видел твое неподвижное сердце, но, конечно, это было невозможно.
Я вытерла рот тыльной стороной ладони, подняла голову и посмотрела на него.
Сомерс облизнул губы, затем улыбнулся, словно вспомнил нечто приятное. И эта улыбка поразила меня сильнее, чем его слова.
— Если память мне не изменяет, ты тогда была еще совсем ребенком, девочкой с остриженными волосами. Ты ничем не напоминала хладнокровную женщину, встреченную мною в Калькутте, — за исключением этой отметины на руке, в форме рыбы. Неудивительно, что я не мог вспомнить, где ее видел. Я постарался как можно быстрее вычеркнуть эту ночь из памяти.